Потом, уже на следующую ночь, приходит молоко.

Вот нахлынул жар, набухли груди, выдавливаются и стекают сладкие белые капли. Ты берешь младшего мальчика, раскрываешь голеньким. Кладешь его к себе на живот. Голодный малыш высовывает язычок, находит сосок и вцепляется жадно и торопливо, вывернув губы. Он ест, шумно глотает твое молоко, сосет тебя, теребит сосок язычком, он засыпает на тебе, ухом к твоему сердцу, и ты чувствуешь его маленькие посасывания.

Со второго этажа доносятся невнятные крики Верника и Вирсавии: «Еще-еще-еще!.. Давай-давай-давай…» За окнами роддома – белая полночь, в сумерках шумит старый парк, плещется Нева.

На диких яблонях – комки незрелых, кислых, твердых яблок.

Серега Скуратов по прозвищу Серый выходит из-за угла пятиэтажки: ладони, твердые, как дощечки, засунуты в карманы джинсов, от куртки пахнет куревом. Скулы сведены. На лбу у Серого морщина, одна, но глубокая, как траншея. Овчарка Джеки дисциплинированно плетется у бедра. Серый отстегивает поводок, швыряет Джеки палку. Закуривает.

Местность кругом знакомая, производственная. Асфальтовое поле. Гаражи. Здание заводоуправления за бетонным забором.

Серый критическим взглядом смотрит вокруг.

«Движок стучит, – думает он, пока старушка Джеки делает свои дела. – Пора полную диагностику делать. В Красное село заехать».

Взгляд Серого падает на изгаженную скинхедами стену пятиэтажки.

«Поубивал бы», – думает Серый.

Еще раз кидает Джеки палку: собаке надо побегать. Потом зацепляет поводок за ошейник, сует руки в карманы и ведет Джеки домой.

Поднимается по лестнице. Моет руки. На плите – кастрюля супа из бульонных кубиков и сосисок. Готовит Серый сам. Женщин в доме нет уже десять лет, с тех пор как умерла мать Серого. На кухне тем не менее кристальная чистота. Серый берет ложку, берет кусок хлеба и садится есть. Торопливо хлебает, смотрит вперед и утирает лоб под челкой.

На часах уже почти семь. «Опаздывают», – думает Серый.

В дверь звонят, как-то по-хулигански: то нажимая кнопку, то отпуская.

«Ну, наконец-то», – думает Серый и идет открывать.

На пороге – Наташа с девочкой на руках. Девочке годика три, а Наташе – как Серому: примерно двадцать пять.

– Я уж думал, вы не придете, – говорит Серый. – Ну чего, чаю выпьем, может, пописать надо на дорожку?

– Не, Сереж, мы чаю напились, пописали, ничего нам не надо.

– На дорожку нельзя писать, надо на травку! – Сонечка смеется своей шутке.

– А это что у нас за карта мира?

– А это мы вчера с нашим папочкой обои клеили, а потом ладошками по полу повозили. Не отстирывается.

– Не отстирывается! – довольный хохот.

– Не понимаю, чему ты так рада. Ну что, поехали?

– Ну, как знаете, – пожимает плечами Серый, берет у Наташи пакет с игрушками и едой, и они едут.

Наташа – жена Димона, приятеля Серого. Димон работает на трех работах. На выходные Димон отправляет жену Наташу и дочку Сонечку к Серому на дачу, потому что в квартире ремонт, а Сонечке нужно дышать свежим воздухом. Четырнадцать выходных подряд. Все лето.

Вот они едут: Сонечка и Джеки на заднем сиденье, а Наташа и Серый – рядом. Едут рано, пробок нет.

– Кайфово водишь, – говорит Наташа.

– Ерунда. На этой тачке невозможно понять, как я вожу. Консервная банка, а не тачка. Все время что-нибудь отваливается.

– А папа говорит, – звонким голоском сзади, – а папа говорит, что ему Хрюслер больше всего нравится.

– Это она так «Крайслер» называет, – поясняет Наташа. – Папе до Хрюслера еще пахать и пахать.

Серый усмехается, глядя вперед. «Пахать и пахать», – повторяет он про себя, одними губами.

Выворачивают на Таллинское шоссе. Выходит солнце.

– Ого, я только сейчас заметила. Это кто тебя так?

– Это уже давно. Джеки дернула, упал.

– Ни фига себе.

– Об угол дома.

– Мама, давай споем песню бегемотика?

– О Боже мой, – вздыхает Наташа. – Сколько можно?

– Что за песня-то?

– Да из рекламы про мебельный центр «Грэйт». Она меня замучила уже этим бегемотом. В метро увидела.

– Там написано: «Большой и домашний»! – требует Сонечка. – Дядя Сережа, бегемот разве может быть домашний?

– Может.

– А крокодил?

– Тоже может.

– А… – напряженная работа мысли. – А копчик?

– Это кто?

– Это какой-то там кабанчик, – поясняет Наташа. – Это мы «В мире животных» вчера смотрели.

– Лесной кабанчик! У него клыки!

– Чувствуешь, какой светлый ум у нас растет.

– Да, вообще, – признает Серый, неотрывно глядя на дорогу. – Просто что-то феноменальное.

– В «Грэйте», в «Грэйте», я знаю, я знаю! – распевает Сонечка, вдохновленная тем, что ее хвалят.

На небе между тем тоже творится что-то феноменальное: груды облаков, холодных, белоснежных, высоких и взбитых, караваном идут с севера; заходящее солнце подсвечивает их снизу, отблески лежат на опаленных лугах. Желтоватый, необычный свет.

– Будет опять лить все выходные, – вздыхает Наташа.

Серый молчит и смотрит на дорогу.

Приехали. Темнеет. Наташа жарит кабачки. Сонечка носится вокруг дома и стучит по стенам серебряной ложкой.

– Сломаешь дом! – говорит ей Серый.

Соня хитро прищуривается, влезает на скамеечку и опускает руку с ложкой в дождевую бочку. Бочка до краев налита.

– Сейчас моя ложечка уплывет на дно, – пищит Соня, поглядывая на Серого.

– А там нет дна, – сообщает Серый. – Там… прямо тоннель, и все, что утонуло в этой бочке, уносит прямо в океан.

Сонечка быстро отдергивает руку от темной воды и спрыгивает со скамеечки.

– Передупреждать же надо! – пищит она, укоризненно глядя на Серого.

– Пошли помидоры поливать, – Серый идет широкими шагами в парник.

Сонечка скачет за ним. За ужином Сонечка капризничает и без умолку болтает.

– Разгулялась сегодня, слишком много впечатлений, – говорит Наташа. – Надо после ужина будет тихо погулять, чтобы потом хорошие сны снились.

Серый звонит отцу. Тот как раз вернулся домой с завода.

– Будешь в «Русскую деревню» заезжать? – спрашивает Серый.

– Вообще-то не собирался. А что?

– Там справа от входа школьный базар, продают веревочные качели. Купи для Соньки, я тебе потом отдам.