С того, как началось строительство уже-то государства – когда правители наши начали постройку величайшего в мире государства и утверждали свою абсолютную в том государстве власть, – русский человек в массе своей сделался материалом, государственной скотинкой. До того человек чтил своего правителя как помазанника Божьего, а теперь приучали повиноваться силе и не думать, праведна власть или не праведна. К повиновению приучило вовсе не татарское иго, а опричнина – кровью и пытками. Иноземное иго в душе всегда выпестует сопротивление, и, даже сдавленный под игом, никакой народ не теряет своей воли, она в нем зреет еще более могучая. Другое – свои татары. Свои, что заставляют повиноваться себе, как татары. Здесь если сломить в народе волю – будет покорным народ на многие века.

Народ искупали в крови – и вот явилась азиатская покорность к жестокости правителей. На этой покорности начинается строительство империи по европейскому образцу. Как глядел православный русский люд на кунсткамеру петровскую, на покойников, выставленных напоказ? Эти приметы европейской цивилизации были для русского человека дикостью, пришествием антихристовым. Ему было уготовано волей правителя то будущее, какое представлялось только тьмой. И здесь, в тьме этой, правители видят и знают, тогда как сами люди не ведают, куда их ведут. Здесь-то зарождается в нас состояние, которое с веками делается уже национальным нашим состоянием – когда мы зрячи, но ведомы в неизвестность будущего как слепцы, уповая только на поводырей своих, привыкая к тому, что только они и владеют знанием пути. А из тьмы – вели строить будущее светлое. Но о нем также никто не мог ничего знать, так как его еще даже и не бывало на земле.

Почему же оказывается, что мы катим в гору истории Сизифов камень? Потому что мы все же остались не так хорошо управляемы для подобной стройки – постройки будущего. Потому что нашим правителям дано не знание о будущем, а лишь жажда власти. Постройка будущего – есть так или иначе строительство некоего совершенства, и строить его должны совершенные люди. Мы же совершенны только в том мире, каким создано все в нас, включая даже и пороки наши национальные, к примеру, беззаботность или пьянство.

И мы страшимся свободы, потому что мы несовершенны для нее. Мы закономерно тянемся как уродцы к уродству неполного, неподлинного существования, молим себе гарантированную пайку, хороших правителей да порядков пожестче, чтоб нас карали как только карают закоренелых преступников, не умеющих уважать чужую собственность, нерадивых к труду. Так мы обретаем покой и чувствуем себя людьми.

Но обретая покой этот казарменный и взлелеивая уродливое казенное равенство, мы-то живы – до первого начальственного наскока на нашу жизнь. И начинает наша каша сопеть да пыхтеть по-новому, когда обнаруживаем уже-то в своем уродском порядке несправедливость, попрание прав.

Чиновники в России – раса господ, хотя вменяется – служить людям и государственному делу. Но у нас с законами так устроено, чтобы больше в них запрещалось, чем давалось прав и свобод, поэтому гонит к чиновнику русского человека какая-то неволя. То не разрешено, другое не разрешено, там должен… Государство кормится с человека запретами. Человек дал ему столько свободы, что сам же стонет. Ну а чиновник норовит истребовать свою льготу со всякого дела или просителя – в виде взятки – и тем кормится. Когда обман государства становится в умах даже простых людей делом не то что прибыльным, а справедливым, честным, взятки да чиновный произвол тоже никогда не прекратятся. Пороков нельзя искоренить наказаниями. Искореняет их вполне созревшее и осознанное уже-то нравственно желание большинства жить иначе . Пока мы в большинстве своем будем считать, что справедливей обмануть государство, если оно обманывает нас, ничего не изменится. Кого-то произвол чиновника лишает последних надежд. Но тогда надо без лицемерия сказать и о том, что возможность уйти из-под действия закона для человека вообще – есть величайшая льгота. Преступник может избежать суда. Ловкач – словчить. Все ведь тогда и оказывается возможным. Лишенные свободы естественно ее обретают, когда нарушают запрет, закон. Но это опять же иная свобода, порочная свобода тайного действия. Наш человек не меньше страдает и от ее отсутствия – уже там, где на туманных берегах не берет у него взяток чопорный цивилизованный чиновник, будто бы лишая в одночасье всех привилегий. Возвыситься над ближним, иметь привилегию – вот что притягательно, и человек не столько хочет вообще справедливости для всех, сколько справедливости только для одного себя. Это справедливость для одного себя – есть уже вседозволенность. Ну а там, где кому-то все дозволено, где плодится подобная раса психологических господ – там уже другим ничего просто так не дозволяется. Воровской социализм, что вывелся в наших тюрьмах, с его жесткой иерархичной структурой, с одной стороны, но с другой – с философией общака, общего котла, – есть яркий образчик этой нашей экзотической национальной психологии: жажда привилегий (верхние нары сразу делаются привилегированными в сравнении с нижними) и не менее сильное желание все обобществить – это чтобы у соседа по нарам не оказалось жратвы больше да лучше (зависть к чужому достатку).

Административное и политическое устройство кажутся всего лишь платьишком, в которое рядится государственная власть, ну а могла нарядиться так же легко в другое – была бы Россия не президентской республикой, а парламентской или еще какой… Кажется, что самая действенная часть в государственном устройстве – законы и что насущно только избрать во власть прогрессивно мыслящих людей, чтоб они дали нам живительные законы. Но именно от административного и политического устройства зависит в конце концов, как будут исполняться законы. Бюрократия неизбежна. Она враждебна человеку, его свободе, но без нее невозможно принятия и исполнения государственных решений. Вопрос не в том, что наши выборы – это плохо продуманный бюрократический механизм, который закупоривает своими тромбами приток живительных умов во власть… Россия оказалась в новейшее время поделена на всегда чьи-то администрации, и все древо ее бюрократии по-прежнему тяжеловесно, почти мертво. Какие бы люди не пришли во власть – законы не будут исполняться. Мы с каких-то пор только и боремся с бюрократией, не осознавая, что нашему национальному характеру требуется бюрократия с таким же национальным характером и что за историю выработались у нас свои самобытные формы того же административного устройства. Самая живительная из этих форм – земство. Историей доказано также, что в России опасно сосредотачивать государственную власть в одних руках. Царь, Генсек или Президент у нас к тому же оказывались безответственней, чем хоть какое-то собрание государственных мужей. Русская революция выстрадала Учредительное собрание, но мы так и не узнали, какой выбор должна была естественно совершить Россия, разорвавши путы самодержавия, так как царское самодержавие сменилось большевистской диктатурой. Советы рабочих и крестьянских депутатов в эпоху военного коммунизма стали не формой государственного устройства, а способом почти военной мобилизации в революцию людских ресурсов. Это положение узаконила уже в мирное время конституция 1936-го года, как бы превращая то, что было ополчением, в регулярную армию.

Автономные округа и советские национальные республики окончательно пришли на смену губерниям. Но республики эти национальные возникали также в мобилизационном порядке, были порождением воинственного интернационализма, направленного как раз на растворение всех самобытных начал. Национализация административного устройства на деле не освобождала народы, а создавала такую тягчайшую бюрократическую махину, которая должна была закрепостить советские народы. Последующие переселения народов обнаружили этот чудовищный бюрократический механизм во всей мощи.