— Без сахара, благодарю вас.

Тогда я еще не был сластеной, нужно было дождаться Мод — она насмехалась над французами, которые не имеют понятия о том, что такое настоящий чай, и сделала меня сладкоежкой.

— Ах да, конечно! — Мать настоятельница кивнула в знак того, что понимает. Чаевничанье без сахара было, по ее понятиям, таким же проявлением благочестия, как ношение власяницы. — В вашем присутствии я тоже воздержусь.

— Je vous en prie, Mère[54], не отказывайте себе в удовольствии из-за меня.

— Плюх! — Она кокетливо подмигнула мне и серебряными щипчиками бросила три куска в свою чашку. — Ваш французский почти безупречен для англичанина, — сказала она, — разве что легкий акцент.

— Вы мне льстите. Боюсь, он ужасен.

— Леди Виолетта теперь приходит в часовню и молится страстно. Она жаждет укрепиться в вере и, стоя на коленях, не отрывает глаза, полные слез, от образа нашего истекающего кровью Господа. Мы все это заметили. Кто теперь усомнится в успехе вашего духовного наставничества?

Я с подобающим смирением склонил голову.

Как смеялась на следующей неделе Кики, когда я рассказывал ей об этом в залитом солнцем номере привокзальной гостиницы Мон-ла-Жоли! Она приняла меня в жаждавшее любви лоно и, глядя мне в глаза, была готова и расплакаться, и рассмеяться. Почти полгода мы встречались по вечерам, проводили вместе выходные, а однажды, во время великопостных каникул, когда ее семья уехала в Индию, мы не расставались целых семнадцать изумительных дней. Мы занимались любовью в поле, в лесу, у журчащих ручьев, в загородных гостиницах и отелях провинциальных городков, под крышей и на открытом воздухе — в зависимости от погоды и сезона, — при любых обстоятельствах, когда только могли или хотели, в Озе и Эре, в Сен-сюр-Марн и на Сомме. Мы исследовали наши тела, познавали друг друга на вкус и на запах. Мы испробовали все позиции, которые только могли вообразить, и должен признать, что Кики была гораздо изобретательнее меня. Я высасывал из нее шоколадный трюфель, тающий в шампанском, она слизывала с меня горы взбитых сливок с малиновым сиропом.

Конечно, наше счастье не могло длиться вечно. Если вам нужны подробности, то Кики вернулась в Англию, а я был посвящен в духовный сан и назначен в приход в Южном Кенсингтоне, о котором я уже говорил. Там я изнывал от тоски. В Англии, по иронии судьбы, встречаться нам было сложнее, чем во Франции. Будьте уверены, во время редких свиданий мы, конечно, занимались любовью, но страсть угасла — по крайней мере в ней, может, даже не угасла, а была отложена «на потом». Англия обрела над ней власть, богатство раскрыло ей свои объятья. Потом Кики уехала в Америку.

Наша любовь никогда не умирала, она была, как говорил Джон Донн, «как свет золотой, пробившийся сквозь разреженный воздух». В Америке у Кики появились другие интересы. Мы переписывались. Она устроила меня сюда, в Бил-Холл. Мы с ней, хоть мир этого так и не узнал, были когда-то как Элоиза и Абеляр, — разве что я вышел из этой истории целым и невредимым.

Я ПОЗНАКОМИЛСЯ С АРИСТИДОМ ПОПЕСКУ, когда мы учились в Париже. Как и мы с Тумбли, Попеску изучал английскую литературу, но, в отличие от нас, не был священником. Он уже тогда торговал букинистическими книгами и держал на одной из набережных собственный развал, открытый, правда, лишь в ясную погоду. В молодости Попеску специализировался на эротике викторианской эпохи, ухитряясь выгодно сбывать ее постоянно увеличивающейся после войны клиентуре из заезжих англичан. Аристид печатал свои каталоги, в спешке, на старом разбитом «Ундервуде», из которого они выходили грязными и неряшливыми, и рассылал эти каталоги по почте — не только библиотекарям всех мужских клубов на Пэл-Мэл и улице Св. Иакова, но и каждому десятому священнику из справочника англиканской Церкви. «Розовые задницы и бамбуковые члены, — это литература для благородных англичан», — говаривал Аристид, изумленно качая головой.

В те дни Попеску иногда присоединялся к нашему «вороньему» братству в «Лягушке». Он был жизнерадостным плутом и ловкачом, но выглядел болезненно: длинное и костлявое, без всяких признаков растительности лицо, бледное до восковой прозрачности, вечно красные глаза навыкате и привычка постоянно покашливать, прочищая горло. Аристид появлялся всегда неожиданно, со своей любовницей на буксире, Иветтой, девушкой мягкой, доброй и бедной, — по-моему, у нее было всего одно платье.

— Она здоровая, — говорил он, бывало, похлопывая ее по животу. — На таком богатстве мужчина может резвиться всю ночь. Почему бы вам не попробовать?

Он прочищал горло и подмигивал.

— Quel salaud![55]— говорила она с нежным смехом, поднося руку к горлу. — Эти парни — священники, alors![56]

Тумбли поджимал губы от отвращения. Кастиньяк задумчиво рассматривал Иветту.

Со временем Аристид преуспел. Он стал торговцем антиквариатом, владельцем недвижимости в предместье Фобур-Сент-Оноре, обзавелся худой высокомерной женой с безупречной родословной; у нее было много платьев, и она подарила ему наследника — сына Габриэля. Теперь Аристид отдыхал на курортах Швейцарии и Штатов: зиму он проводил в Гстааде и Санта-Монике, лето — в Сетоуне и Эмегенсете. Но, как я уже говорил, тогда в Париже его не оказалось. По словам Габриэля, его отец уехал в Будапешт. Возможно, так оно и было. Будапешт, ради всего святого! Как романтично! Если молодой Аристид казался ловкачом, то Габриэль, сидевший за отцовским столом на Фобур-Сент-Оноре, выглядел виноватым и имел вороватый вид.

Аристид, сам того не желая, — надеюсь, что не желая, — «сдал» меня Тумбли. И на пару они загнали меня в угол.

Торговый дом Попеску по-прежнему выпускал каталоги на листах обычной писчей бумаги, обрезанных ножницами и сшитых скобками, — то был намек на скромное происхождение фирмы, а также на неистребимую честность ее владельца. Специально подобранный шрифт имитировал продукцию настоящего «Ундервуда», много потрудившегося на своем веку и совершенно разбитого. Расчет был на то, чтобы мир забыл об образе жизни семьи Попеску, живущей на широкую ногу, о дорогой недвижимости фирмы «Аристид Попеску и сын» на самой известной торговой улице Парижа и с ностальгической грустью вспоминал те времена, когда мой старый знакомец заворачивал книги в грубую оберточную бумагу, передавая свой товар редким, стыдливым англичанам.

Тумбли случайно встретил Попеску в Нью-Йорке на Международной книжной ярмарке. Им никогда не было дела друг до друга, но сладкие воспоминания о прошлом оказались сильны, и Аристид пригласил его на ужин — в «Мою штучку», что на Мэдисон-авеню, рядом с 63-й улицей. Легче попасть в Овальный кабинет Белого дома, чем получить там столик. Тумбли признался, что эта трапеза поразила его. Аристид все так же прочищал горло. Пока они дегустировали «Померол» божественного вкуса, Тумбли рассказал, что работает над биографией Шекспира. Между topinambour aux crevettes rouges émincées и potage à la tortue Valencienne[57]Аристид вынул из нагрудного кармана свой так называемый «конфиденциальный» каталог, предназначенный для неболтливых, состоятельных и азартных людей. Ксерокопию листа, вырванного из этого каталога, Тумбли и прислал мне, вложив в конверт с последним письмом и выделив красным маркером следующее: