И тут маму осенило. Она схватила компьютер и открыла новый документ.

Моя мама очень переживала, что у нас «что-то будет». В седьмом классе у меня начала расти грудь, и это «что-то» стало приобретать непонятный мне подтекст. Еще в шестом классе мы спокойно носились во дворе до ночи, и маму это совершенно не волновало. В седьмом вдруг поздно гулять стало нельзя. В кино вечером вдвоем нельзя. И в комнате вдвоем долго находиться нельзя.

Я честно пыталась выяснить, почему «нельзя», но мама поджимала губы и уходила от ответа, бурчала про «что-то будет» и «я пока за это отвечаю».

Конечно, в кино мы все равно ходили и по вечерам все равно гуляли. Только я говорила маме, что иду со Светкой (Милой, Лизой, Катей, Галей), и маму это устраивало.

На растущую грудь мама смотрела с неодобрением, устроила мне краткий ликбез про месячные, которые должны скоро начаться, и на этом все наши разговоры про секс закончились. С мамой закончились.

Девчонки мне во дворе, конечно, все рассказали. Сначала я, как и все, не поверила, что все взрослые могут заниматься такой гадостью. Особенно мама с папой. Они-то точно не могут.

Потом мне рассказали, что всем мальчикам от нас только это и нужно. Я сначала смеялась — я-то знала, что Сашке от меня нужно не это. Потом засомневалась, особенно после того, как он меня спросил, что я про секс думаю. Он быстро поправился, что-то про текст наплел, но я его поняла и насторожилась.

А потом я опять перестала сомневаться, после того как он Витьке рот заткнул. В прямом смысле слова заткнул. Тряпкой. Грязной.

Мы сидели в коридоре на подоконнике, болтали, Сашка меня за руку держал. А Витька пришел и что-то мне начал говорить. Честно говоря, я даже не поняла, что он мне предлагает. Но он так гнусно ухмылялся, а Сашка так напрягся, что я догадалась, что он хочет от меня что-то гадкое. И его «что-то» — это то самое «что-то», которое имела в виду мама.

А потом у Витьки во рту оказалась тряпка.

Я думаю, мы в седьмом классе не целовались именно потому, что боялись этого грязного «чего-то».

Из воспоминаний маму вырвал очередной телефонный звонок.

— Да, Кирилл. Что делает? Сидит в сугробе?

Мама кинулась одеваться, прижимая трубку к уху. Потом кинула телефон, включив громкую связь.

— Да ты не волнуйся, — говорила трубка, — там очень много народу. И мои ребята рядом, они помогают вход на станцию откапывать, они Динку видят. Она дошла до станции, но там полный завал, причем в прямом смысле слова. Люди из центра приезжают и, чтобы выйти из станции, норки себе прорывают. А дальше идти практически невозможно, снега по пояс. Она дошла, а теперь сидит в сугробе и ревет. К ней минут пять назад Серега подходил, предлагал помочь. Отказалась. Еще минут через пять погоним ее домой, чтоб не замерзла. Не ходи сюда, все под контролем.

— Да как же не ходить? Она же ребенок!

— Сама ты как ребенок, — отрезала трубка, — а ей уже пятнадцать. Дай поплакать человеку.

Дорога до родного спального района, которая обычно занимала пятнадцать минут, сегодня растянулась, как размусоленная жвачка — тут снегоуборщики еще не ездили, улицы были завалены по самое не могу. Хорошо, что кто-то отважный уже проложил колею, разгреб радиатором сугроб.

А еще лучше, что появилась сеть. Тёмка успел набрать эсэмэску «Уже еду прости метель» и нажать на «Отправить», когда аппарат звякнул и отрубился. Видимо, всю батарейку потратил на попытки связаться с вышками.

— Андроид! — презрительно сказал папа. — Вот мой старичок неделю без подзарядки держится!

Тёмка упрятал труп мобильника в куртку и принялся гипнотизировать номера домов. Ему бы только домой добраться, а там дворами и… Главное, чтобы сообщение успело уйти.

Перед поворотом на Лесную папа резко сбросил скорость.

— Это что, пингвины?

Процессия и правда напоминала небольшую стаю пингвинов — пухлые черно-белые существа ковыляли гуськом, прижимая к себе объемистые свертки. Но лица у существ оказались человеческие и очень печальные.

— Надо бы подобрать, — пробормотал папа и совсем затормозил.

Но тут же бросил на Тёмку виноватый взгляд: