Репей. Помело на князьке. Стенгазета… Но все это Женька начисто отверг.

— Хорошо долото, да не то, — сказал он. — Поостроумнее что-то надо. Не забывайте, что тетка Улита — стреляный хорь. Ее на пустяк не поймаешь. Думать надо, друзья!

И фощевские ребята придумали. Да такое, что дотошной Улите и во сне не снилось, и в голову не взбрело.

Как и обычно, едва стемнело, она обрядилась во все черное, вооружилась палкой и отправилась на свою любимую охоту. Вечер выдался темный, как говорится, хоть глаз коли. Даже фонари на столбах не горели. Мягкая тишина разливалась вокруг. Лишь нудно брюзжали комары да на лугу в калиннике зазывали друг дружку ошалевшие соловьи.

Осторожно ступая, чтобы не удариться лбом о столб и не напороться на забор, Улита со сноровкой классного гидроакустика прослушивала своим левым ухом уснувшую околицу. Нигде ни желанного звука, ни голоса. Только в хлевках сонно вздыхали коровы. Улиту даже стала одолевать тоска, что вот сегодня она так и не узнает ничего нового и завтра ей совсем будет нечего рассказать у колодца соседкам, как вдруг до ее слуха долетели чьи-то ласковые слова: «Миленькая… Солнышко мое. Как я люблю тебя!»

Улита остановилась. По сердцу ее разлился мед. «Ага! Вот вы куда схоронились. В сажелку на остров забрались. Думали, что вас там не увидят, не найдут… Ошиблись, милые. Все подслушаем… разузнаем. От меня не скроешься. Чихать мы хотели на воду и грязь».

Она поспешно, боясь, как бы не опоздать прихватить молодую парочку «в самый момент», сняла ботинки, чулки и, подобрав подол юбки, полезла в топь, пропахшую моченой коноплей. Сажелка оказалась довольно-таки глубокой и холодной. Уровень воды все повышался. Уже на десятом шагу Улите пришлось поднять подол юбки до плеч. Но что там какая-то метровая глубина, намокший подол по сравнению с той сногсшибательной новостью, которая вот уже под носом! «Ишь как чмокаются, голубки! Скорей же, бабонька! Спеши!» — подбадривала себя Улита и сунулась дальше. Но что такое? Когда влезла в лужу, влюбленные шептались слева. Теперь же слышно, как целуются справа. Сбилась с пути, видать. Надо взять чуть вбок.

Она свернула вправо, ступила шаг, другой и… ухнула в яму. Из головы враз вышибло все. Свет показался с овчинку, а на нем — о, мать родная! — спасительный сноп.

Улита ухватилась за него и, не помня себя, закричала:

— Караул! Тону-у!!!

На крик сбежалось все село. Кто с доской, кто с шестом, кто с веревкой. Колхозный сторож Анисим приковылял с багром, которым вылавливал моченую пеньку. С колхозного двора ударил луч фонаря, и глазам собравшихся предстала такая картина.

В грязной сажелке, на самой середине, ухватясь за сноп пеньки, барахталась с юбкой на голове кривая Улита. А на островке, где предполагалось, что целуются влюбленные, каталась со смеху гурьба парней. У них была наготове лодка, но вылавливать Улиту они в наказание не торопились. Анисим тоже умерил пыл столпившихся мужиков.

— Погодьте. Успеется! — шумел нарочито громко он, чтоб слыхала Улита. — Обмозговать надо, стоит ли вызволять ее. А то вытащишь, а она опять за свое, любовь спугивать начнет.

— Куманечек! Миленький. Золотой! — взмолилась Улита. — Вытащи! Помоги-и…

— Поможем, коль сможем, — травил для пущей острастки сторож. — А допрежь допрос тебе дозволь учинить. А ну-ка, говорь честно, зачем поперлась в грязь?

— Черт подмыл. Поглядеть в голову взбрело.

— Клятая баба! Да сколько ж можно?! — загудели мужики.

— Простите, милые. Простите, — заголосила Улита. — По гроб больше не буду. Вовек.

Анисим дал знак к «спасательным работам». Улиту вытащили, и она подсматривать больше не стала. Не стала… до другого вечера.

Как я ликвидировал кадровый застой

Болезнь, как любовь. Она так же нечаянно нагрянет, когда ее совсем не ждешь. Шел я на службу в свою райконтору, и вдруг во мне что-то кольнуло, где-то под ребром боднуло, и я понял, что старость подала сигнал и пора на отдых, на покой, выращивать редисочку, зеленый лучок…

Но, подумав так, я сейчас же заколебался: «А почему, собственно, я должен идти на покой? Ведь в райконторе есть постарше меня. Иные давно облысели, обросли бородой, остались без зубов и в силах жевать только манную кашу. Э-э, да шут с ними. Надо же кому-то подать пример».

И я подал. В тот же день написал заявление об увольнении с работы, сославшись на хронический радикулит и боль под ложечкой.

Ночью я спал в тягостно-грустном состоянии. Мне снилось, что мои друзья, бородатые старцы, горько оплакивают мой уход и укоряют меня за то, что я, самый молодой из них, подал дурной пример для начальства и теперь оно определенно возьмется за их бороды. Однако на другой же день случилось невероятное. Еще на дальнем подходе к конторе меня перехватил не в меру молодящийся дед Алексей и, потряся мне руку, таинственно прошептал:

— Поздравляю! Мудро. Благоразумно. Чертовски дальновидно. Умнейший вы человек. Я восхищен!

Я посмотрел на поздравителя. После одной моей резкой критики на собрании он два года со мной не здоровался, а по заугольям обо мне говорил: «Бездарь. Тупица. Я поражен».

В дверях райконторы меня встретил другой приятель и бодрым голосом воскликнул:

— Молодец, старина! Правильно поступил. Здоровье прежде всего. Чего тут канцелярскую пыль глотать. Свежачком подышишь, хвойным экстрактом…

Я удивленно посмотрел и на этого поздравителя. Как помнится, он не пылал любовью к лиственным и хвойным рощам, сиднем сидел дома, а тут… Он готов был схватить меня в охапку и сунуть в автобус: «Езжай, братец, скорей».

У входа в кабинет меня встретили сразу трое бородачей. Двое наперебой, подобно пылким женихам, в пользу которых один отрекся от невесты, стали превозносить мою отставку. А третий жарко обнял меня, чмокнул в щеку и вытер кулаком слезу:

— Я знал, что ты гениален, что ты… Только так и должен был поступить настоящий патриот.

Я был поражен. Спазмы сперли мое дыхание. Еще вчера этот человек говорил, что моя голова пуста, как капустная бочка, а сегодня я вдруг стал гениальным. С чего же все это? Откуда мне такая хвала, такие неслыханные почести?

На все эти «отчего» да «почему» мне дал исчерпывающий ответ работник отдела кадров товарищ Пелепейка. Воздав, подобно другим, большую хвалу моему патриотическому поступку, он любезно усадил меня в мягкое кресло и сказал:

— Ваш поступок не забудется в нашей райконторе. Он зримо войдет в ее золотой фонд. Вы благороднейший человек. Вы прорубили нам отдушнну, которая даст возможность ликвидировать кадровый застой.

— Очень тронут, что принес вам столько радости, — ответил я. — Но