— Таможенник Руссо, или Ван Гог, или Роден, вероятно, производили такое же впечатление на своих современников, — заверила Ванда. — Ну что ж, не будем злоупотреблять временем маэстро, сколько?

— Простите? — промямлил Чезарио.

— Сколько вы хотите за эту картину? Просто мечтаю повесить ее в моей нью-йоркской квартире, точнее, напротив моей кровати. Итак, сколько?

— Ну, не знаю… сто…

Произнеся эту цифру, Чезарио тут же пожалел об этом: зачем он запросил так много, сейчас рухнут все его надежды!

Для Ванды сто долларов были сущей безделицей, столько она собиралась завтра сунуть на чай портье отеля. Чезарио же благодаря вожделенной сотне мог погасить долг за краски.

— Сто тысяч долларов? — переспросила Ванда. — Что ж, сумма кажется мне разумной. Беру.

У Чезарио гудело в ушах, его едва не разбил апоплексический удар, он ломал голову, верно ли расслышал цифру.

— А эту вы отдадите за ту же цену? Она отлично подчеркнет белизну стены в моей гостиной в Марбелье… О, пожалуйста…

Чезарио машинально кивнул.

Тщеславный Гвидо Фаринелли, которому была известна репутации Ванды как гения выгодных сделок, не мог остаться в стороне, и его выбор пал на еще одну мазню Чезарио.

Когда он попытался несколько сбить цену, Ванда остановила его:

— Дорогой Гвидо, прошу вас, не надо, не стоит торговаться, когда перед вами подобный талант. Иметь деньги несложно и легко, тогда как талант дается далеко не каждому…

Она повернулась к Чезарио:

— Это просто судьба. Долг. Миссия. Это оправдывает все жизненные лишения.

Пробил час расплаты, она выписала чеки, уточнив, что ее шофер заедет вечером за картинами. Чезарио, лишившись дара речи, застыл как громом пораженный. Свершилось то, о чем он грезил всю свою жизнь, а он так и не нашелся что сказать, хорошо еще, хоть не сбежал с перепугу. Слезы подступили к горлу, ему хотелось задержать эту прекрасную женщину, рассказать ей, как тяжко дались ему эти восемьдесят лет без внимания и признания, рассказать о долгих ночных часах, когда он плакал, твердя себе, что в сущности он может быть всего лишь жалкое ничтожество. Благодаря ей он освободился от гнета нищеты, долгов, наконец уверовал, что его мужество и терпение не были напрасны, что он не зря упорствовал.

Она протянула ему руку:

— Браво, мсье, горжусь нашим знакомством.

Она хмуро смотрела, как капли дождя падают над лесом в Ландах.[5]

— Какая мерзкая погода!

— Милая, ты не права.

— Не права? Да ты высунь нос наружу. Увидишь, как поливает!

— Вот именно.

Он прошел по террасе к мокрому саду и встал перед водяной завесой, запрокинув голову, прикрыв глаза, раздув ноздри, навострив уши, опустив подбородок, чтобы лучше ощущать влажный ветер на лице, и прошептал, вдыхая запах ртутно-серебристого неба:

— Какой прекрасный дождливый день.

Казалось, он говорил искренне.

В тот день она окончательно уверилась в двух вещах: он вызывает у нее глубокое раздражение, и, если ей это удастся, она никогда с ним не расстанется.

Элен не могла припомнить, довелось ли ей хоть раз в жизни познать минуту совершенства. Ребенком она уже озадачивала родителей своим поведением — постоянно убирая свою комнату, переодеваясь при появлении малейшего пятнышка на одежде, заплетая идеально симметричные косы… Когда ее повели на балет «Лебединое озеро», она содрогнулась от ужаса: никто, кроме нее, не заметил, что балерины выстроились не по прямой линии, что пачки после прыжков опускались не одновременно и что неоднократно какая-нибудь из балерин — каждый раз другая! — нарушала общее движение. В школе она аккуратно следила за своими вещами, и несчастный, возвращавший ей книжку с загнутыми страницами, доводил ее до слез, срывая в потайном уголке сознании тонкую пелену доверия, оказанного ей человечеству. Подростком она заключила, что природа ничем не лучше людей, когда заметила, что ее груди — восхитительные, по общему мнению, — не вполне одинаковы, что одна ступня тридцать восьмого размера, а другая упрямо влезает только в тридцать восьмой с половиной. К тому же, несмотря на все ее усилия, рост ее по-прежнему оставался метр семьдесят один — ну что это за цифра, метр семьдесят один? Закончив школу, она поступила на юрфак университета, где посещала лекции скорее в поисках женихов, чем знаний.

Немногие девушки имели столько же романов, сколько Элен. Те, что почти достигали ее уровня, коллекционировали любовников из сексуальной ненасытности или умственной неустойчивости; в основе же коллекции Элен лежал идеализм. Каждый новый парень казался ей наконец тем самым; по первости знакомства, в очаровании разговоров она видела в нем те качества, о которых мечтала; несколько суток спустя иллюзия рассеивалась, он представал перед ней таким, каким был на самом деле, и она покидала его с той же решительностью, с какой прежде манила к себе.

Элен страдала, желая объединить два несовместимых качества: идеализм и трезвость взгляда.

Находя каждую неделю нового прекрасного принца, она, в конце концов, прониклась отвращением и к мужчинам, и к себе самой. За десять лет восторженная и наивная девушка превратилась в циничную тридцатилетнюю женщину, лишенную иллюзий. По счастью, это никак не отразилось на ее внешности; лицо сияло в обрамлении светлых волос, спортивная подвижность сходила за веселый нрав, а светлая кожа сохраняла бархатистый пушок, притягивая поцелуи каждого встречного.

Антуан увидел ее на встрече адвокатов и сразу влюбился. Она позволила ему пылкое ухаживание, так как он был ей безразличен. Тридцать пять лет; некрасив, но и не уродлив, симпатичный, светловолосый, со светлыми глазами, смуглый, пепельные волосы, примечателен в нем был только рост; он словно извинялся, что выше всех, постоянно улыбаясь с двухметровой высоты и слегка сутулясь. Его обычно превозносили за необыкновенный ум, но Элен не слишком впечатлял интеллект, ибо она считала, что и сама не лишена его. Он звонил, посылал остроумные письма, цветы, приглашения на оригинальные вечеринки и оказался так остроумен, пылок и настойчив, что Элен — от нечего делать и из-за отсутствия подобного гигантского экземпляра в ее гербарии — позволила ему увериться, что его обаяние сработало. Они провели вместе ночь. Счастье, которое при этом испытал Антуан, было несоизмеримо с удовольствием, полученным Элен. Тем не менее она позволила ему продолжать.

Их связь длилась уже несколько месяцев.

По его словам, то была настоящая любовь. Каждый раз, когда они ужинали в ресторане, он не мог удержаться от того, чтобы в красках не описать их будущее: он, адвокат, за которым охотился весь Париж, видел ее своей женой и матерью своих детей. Элен молча улыбалась. Из уважения к ней или из боязни услышать ответ он не решался ее торопить. О чем же она думала?