Еще в 1946 году Николай Тимашев в «Большом отступлении» оценил культурные, социальные и идеологические изменения середины 1930-х годов как отход правительства от социалистических идеалов с целью заручиться поддержкой народа и стабилизировать общество[66]. Для него советская конституция 1936 года была лишь декорацией. Недавние исследования не видят отступления от социализма со стороны правительства в этот период, а напротив – скорее своего рода релаксацию из-за предполагаемого достижения нового социалистического порядка. В то время как Терри Мартин делает акцент на обращении к традиционным ценностям в этот период, Дэвид Хоффманн и Мэтью Лено рассматривают изменения в официальной культуре, отмеченные Тимашевым: возвращение к семье, продвижение патриотизма, отход от лозунга мировой революции, – как прагматичную политику, как избирательное использование традиционных институтов и культуры в целях модернизаторской мобилизации[67].

Остается вопрос, была ли относительная умеренность сознательной структурированной политикой. Ведь очень противоречивые и непоследовательные шаги, предпринятые в середине 1930-х годов, с некоторыми вынужденными уступками реальности, продолжали включать репрессии. Этот период представлял собой типичную двойственную модель сталинской политики, когда неформальные нормы и практики сосуществовали с формальными правовыми структурами и часто доминировали над ними. Этот дуализм пронизывал всю политическую систему: когда правовая реформа 1934–1936 гг. сосуществовала с внеправовой практикой; когда свобода совести, провозглашенная во всех советских конституциях, нарушалась религиозными преследованиями; когда правовые нормы, установленные конституциями и санкционированные государственными органами, существовали параллельно с многочисленными (зачастую секретными) инструкциями, указаниями, постановлениями других органов – НКВД, партии, – что подрывало или искажало букву закона; когда номинальная система власти советов подменялась фактической властью Политбюро и диктатурой партии. Разрыв между утопическим социалистическим проектом и российскими реалиями породил эту двойственность и зигзаги в политике: 1) введение в 1921 году Новой экономической политики (тактическое отступление), 2) ее отмена в 1928 году (возобновление социалистической программы), 3) статья Сталина «Головокружение от успехов» в 1930 году, 4) германо-советский договор о ненападении 1939 года (ситуационный маневр) и другие. Такие зигзаги были спровоцированы несовместимостью утопических амбиций с давлением реальности, сопротивлением человеческой природы, и усугублялись волюнтаризмом, плохим управлением, догматизмом руководства и головокружительной скоростью преобразований.

Политические лидеры руководствовались видением великой цели – социалистического идеала, – но в то же время им приходилось справляться с несовершенствами, с которыми они сталкивались на практике: отсталое население, неуправляемые местные власти, пугающее иностранное окружение. Умеренные тенденции порождались обстоятельствами на двух причинно-следственных уровнях: во-первых, это была реактивная, ситуативная политика, корректировка после чрезвычайных ситуаций, и, во-вторых, на уровне метадискурса это было смягчение, обусловленное приходом социализма. В то время как некоторые умеренные шаги были программными – политика в отношении молодежи или принятие конституции, другие были ситуативными – направленными на восстановление и исправление ошибок и перегибов, допущенных ранее. Конституция, особенно ее раздел, посвященный избирательной реформе, принадлежала к метанарративу победившего социализма, это было продолжением долгосрочной социалистической программы, а не сменой политического курса.

Историки видят признаки смягчения жесткого курса в экономической жизни, репрессиях и политических уступках, нашедших отражение в знаменитых сталинских лозунгах «Жить стало лучше, жить стало веселее!» и «Сын за отца не отвечает». Однако почти все уступки были половинчатыми, условными или вынужденными, чтобы исправить последствия прежней политики[68].

В экономике целевые показатели и темпы второго пятилетнего плана (1933–1937 годы) были снижены, но в основном вследствие истощения ресурсов. Наконец, после десятилетнего пренебрежения, умеренные инвестиции были направлены в производство потребительских товаров, но не решили их острого дефицита. Хороший урожай 1933 года и конец страшного голода позволили стране перевести дух. Конец нормирования продуктов питания в 1934 году после шести лет карточной системы и разрешение свободной торговли хлебом в 1935 году стали важным, хотя и неустойчивым фактором, облегчающим жизнь людей. Свободная торговля хлебом, однако, была фактически приостановлена во время закупочной кампании осенью 1935 года, которая сопровождалась «чистками классовых, спекулятивных и воровских элементов» в аппарате закупок (на элеваторах, пунктах доставки), а затем летом 1936 года, когда НКВД запретил колхозам и частным лицам торговлю хлебом, зерном и мукой[69]. Наряду с введением финансовых стимулов, рабочие столкнулись с новыми требованиями по повышению производительности труда. Официальное развертывание стахановского движения в августе 1935 года, также направленное на увеличение продуктивности, привело к поднятию норм и раздражению рабочих. Они жаловались, что не могут выполнять тяжелую физическую работу из-за недостаточного питания[70]. Предсказуемыми последствиями стахановского движения стали перебои в трудовом процессе и новая напряженность между рабочими, которые воспринимали повышенные нормы как эксплуатацию.

Несколько шагов было сделано в направлении ослабления репрессий: было принято решение Политбюро от 8 мая 1933 года частично разгрузить тюрьмы и пересмотреть применение закона от 7 августа 1932 года о хищении социалистической собственности. Эта коррекция, помимо победы над «классовым врагом в деревне», была вызвана кризисом (уже не первым) в переполненной пенитенциарной системе и нехваткой рабочей силы в сельском хозяйстве, например, в Украине, опустошенной голодом[71]. Пара указов от 30 июня 1931 года и в мае 1934 года восстановили гражданские права некоторых категорий ссыльных кулаков, однако депортированные лица по-прежнему были ограничены в передвижении без права на возвращение домой[72]. Другое решение, принятое ЦК в декабре 1935 года и отменившее запрет 1930 года, позволило ссыльным кулакам и их детям вступать в колхоз по месту ссылки, но не в родной деревне. Еще одной уступкой стало разрешение Политбюро от 9 февраля 1936 года для специалистов в изгнании работать по своей профессии на месте ссылки и получать образование их детям[73].