Марго выдвинула ящик стола, где среди всякого канцелярского хлама хранилась японская коробочка из дерева с рисунком в виде красных кленовых листьев — подарок токийского поклонника. В ней хранились фотографии, записки, рисунки Ореста, стихи, даже театральный билет, три тёмно — бордовых ароматных лепестка шиповника, сорванные на острове Рейнеке; крылышко махаона с изумрудной, вечно не просыхающей слезой. Кроме того, была ресничка с его загаданным желанием в крохотном японском конвертике; старые открытки с довоенными видами Харбина. На одной из них две белокурые русские девушки идут вдоль берега рука об руку, оживлённо беседуют. Одна девушка — в белых бриджах, другая — в белой, зауженной книзу юбке, облегающей бёдра. Приталенные блузки с пояском, сумочки в руках, белые носки. Девушка справа придерживает шляпку. Её попутчица без головного убора. Позади них притулились друг к другу джонки. В стороне стоит старик с клюкой. На открытке надпись на английском и китайском языках. Вдали виден домик с надписью по — русски: «Буфет». Чаще всего Марго почему‑то рассматривает именно эту фотографию.

Все билеты были счастливыми — не потому, что сходились номера, а потому, что тогда она ощущала, как время уносило её куда‑то, словно крохотное судёнышко с одним — единственным парусом.

Как‑то Орест предложил ей милую затею — кататься по городу на трамваях.

— Что за чудачество? — удивилась она.

Однако же… Сначала они освоили маршрут седьмого номера до Третьей рабочей, потом четвёртого — до бухты Тихой, пятого номера — до Баляева, в парк. Постепенно география их любви расширялась. Были билеты на паром до острова Попова и на катер до острова Рейнеке; на пригородную электричку до Спутника, Садгорода, Весенней, Санаторной; на «комету» до Славянки; также были автобусные билеты на Эгершельд; был билет в театр и в кино, и даже в дельфинарий. Марго уничтожила все эти улики прошлого.

Поводом для похода на маяки Басаргина и Эгершельда послужил прочитанный ими вслух роман Вирджинии Вулф «At the Lighthouse»;. Орест предложил вульгарное толкование романа, исходя из одного названия. Марго запротестовала. Она изрекла где‑то вычитанную мысль: «В английском слове lighthouse фаллические коннотации зримого облика маячной башни оттеснены на задний план тематическими полями корней «свет» и «дом», поэтому нельзя сказать, что название романа выражает фаллическую символику, и вообще это не её тема, не её дискурс». Вот этим кафедральным тоном она и выдала длинную цитату.

Марго начинала говорить с ним таким стилем в том случае, если хотела подчеркнуть его невежество, когда язык не поворачивался сказать: «Ну и дурак же ты!» Слова «и вообще», выделенные интонацией, могли означать многое, в том числе и негативный смысл или намёк, чтобы он помолчал со своими комментариями. Орест, понимая, что его очередной раз уличили в глупости, пытался нейтрализовать её наукообразные высказывания.

— Это звучит, как поэзия! Очень эротично, — говорил он угрюмо.

Марго любила Вирджинию Вулф и её женские персонажи, с которыми ассоциировала себя, странной любовью. Вот бы что‑нибудь такое же написать, простенькое и со вкусом, модерновенькое. Она примеривала различные стилистические наряды к своему будущему письму, но всё выходило жеманно.

— Маньеризм какой‑то! — приговаривала она, черкая и комкая дешёвую бумагу, купленную специально для черновиков.

В конце концов она остановилась на стиле дзуйхицу в духе Василия Розанова, припрятав свои опавшие листья в тёмный короб, в уединённое место. Она говорила не без юмора:

— Где присяду, там и пишу…

— Боже мой, какое чудо! Дельфин улыбается, словно мальчик. Смотри, смотри! Он похож на тебя!

Белуха нырнула, оставив разбегающиеся круги, и секунду спустя вновь вынырнула, держа в мелких и редких зубах камень со дна моря.

— Это он тебе принёс, тебе, бери! — воскликнул Орест.

Марго с боязнью протянула руку к мокрому, гладкому носу белухи. Нежное, разумное животное опустило камень прямо её в ладонь, что‑то пропев. «Поёт так, словно в его горле заночевал богомол», — подумал Орест.

— Так цикады стрекочут, — сказала Марго.

Этот камень, шероховатый, покрытый белыми наростами моллюсков, Марго положила в шкатулку. Вечером она шептала Оресту:

— Мой белушоночек, ныряй, ныряй, глубже. Я, как вода, разбегаюсь кругами, кругами.

И вправду, всплеск волн разносился по всей комнате. Поднялось такое цунами!

Марго приложила камень к вспыхнувшей щеке. Это прикосновение напомнило ей щетину Ореста, когда он вернулся к ней через три недели, потрёпанный и худой.

— Сосуды отроков чисты? — подозрительно спросила Марго, заглядывая в его повинные глаза.

— Женщин при нас не было ни вчера, ни третьего дня, со времени, как я вышел, и сосуды отроков чисты, — прошептал он ей на ушко.

— Ну, тогда у меня есть хлеб для тебя священный.

Марго считала, что она была для него священным хлебом.

Он так и называл её: «Маргарита, тёплый мой хлебушек». И задрав ночную рубашку, он целовал её пупок, словно солодил язык в солонке, а потом вылизывал, как пёс Варнавы, в более соленых местах, а ей казалось, что её осыпают холодные осенние росы в долине Мияги. Благодаря этим манерным метафорам её память сохранила кое — какие крохотные мгновения радости.

На оборотной стороне билетов были проставлены даты. Вещи говорят на своём distingue` языке, даже самые незначительные. Они — улики торжества любви и ничтожества ревности. Любовь без ревности — всё равно, что дерево без ветра или море без шторма. Её ревность была скрытой, невыразимой, долго вызревала, набиралась соков, тяжелела, словно яблоко. Она никогда не позволяла себе выказать ревность. Нет, никогда. Яблоко ревности само упало наземь с глухим звуком. Марго, не выдержав, расплакалась навзрыд…

— А если у нас родится девочка? — провокационно сказала она. Наконец‑то Марго вербализовала (прости, читатель, эту варварскую латынь в языке героини) свой страх, будто она боялась родить не ребёнка, а какую‑нибудь зверушку.

— Ты хочешь меня испугать или сама испугаться? — переспросил Орест, отстранив лицо от неё на секунду, и пристально посмотрел в ясные глаза женщины.

— Господи, что мне делать с твоими длинными ресницами? Они осыпаются, как черешневый сад. Вот, загадай еще одно желание! Я сохраню эти реснички в специальном конвертике, — сказала она.

Марго захлопнула шкатулку, задвинула ящик стола, громко надкусила яблоко, решительно, словно отсекая прошлое.

Так угодно, так угодно, пусть будет так, никогда, польститься на иностранную стерву, какой негодяй, а мама еще масла подливала в огонь, да ты просто сгораешь от ревности, я тебя предупреждала, проходимец, что там карты говорят, ну точно, вьётся вокруг червового короля пиковая дама, дорога, ах, длинная дорога, казённый дом, бумаги, бумаги, деньги, ну точно, всё так и выходит, надо же, подобрал её на улице, и всего‑то, помог сбросить письмо в почтовый ящик, а какая в ответ благодарность, нет, так легко бросить меня, а как же всё, что было, в мусорную корзину? Что, вся моя жизнь в мусорной корзине, просто взять, скомкать, мама злорадствует потихоньку, только и знает, что вставлять шпильки, даже не понимая того, что говорит, никакого сочувствия, она знает, для кого наводит макияж, для своего Валентина, а мне что остаётся, с глаз долой, из сердца вон…