Вот еще один человек, которого зовет озеро, подумал я. Он сражался с этим загадочным призывом, пока больше не мог сопротивляться. Я должен с ним поговорить. Должен расспросить его – наедине.

Но по дороге к его дому я ничего не смог извлечь из Джереми Фентона, кроме того, что это «желание» пришло к нему совсем недавно, в тот день, когда заболел Эд Дженкс, и с того дня становилось «все хуже и хуже». Я намекнул на маленьких людей – безрезультатно, но мои усилия в этом направлении побудили фермера рассказать странную историю.

Возможно, я придаю случаю, о котором он мне рассказал, и его интерпретации этого случая слишком большое значение. Если это так, то благодаря еретической теории, которой я придерживаюсь: развитие цивилизации и науки закрыло от человечества не меньше, чем открыло. Разве невозможно, что те, кто живет близко к земле, кто работает с природой и общается с ней, знают вечные истины, которые мы разучились понимать? Однажды в холмах Гаити…

Но я отвлекаюсь. Вот какую историю, спотыкаясь, ощупью, рассказал мне Фентон.

Он холостяк и живет один в старом разбросанном фермерском доме, к которому я его подвез, живет так с тех пор, как его брат Илайджа, тоже неженатый, утонул прошлой зимой в озере Ванука. Джереми рассказал, что они с братом, как всегда по вечерам, играли в шахматы, когда у ворот остановились сани веселой компании, направлявшейся к трагедии, и их пригласили участвовать.

– Я играл черными, – рассказывал Фентон, – и у меня остался только король на f2. Король Илайджи стоял на с4, его ферзь на d8, его слон на с5, и был ход белых. Я видел, что проиграл.

– Через шесть, максимум десять ходов ты поставишь мне мат. Я сдаюсь.

– Совсем не шесть ходов», – сказал Илайджа. – Я поставлю тебе мат в два хода.

Ну, я подумал, что он несет вздор, и сказал ему: «Попробуй». Он подумал с минуту, положив свою трубку на край стола, и протянул руку к своему ферзю. И тут вбежал Джетро Паркер и пригласил нас присоединиться к веселью.

Илайджа так и не сделал свой ход. «Закончим, когда вернемся», – сказал он. Джетро так торопил, что Илайджа даже оставил свою трубку. Ну, он так и не вернулся, чтобы закончить игру и докурить трубку. Лед на озере подломился, и…

– Да – вмешался я. – Я знаю, что случилось.

– Я оставил доску, как она была, фигуры и трубка. Убрать их все равно что… набросить тень на мои воспоминания о нем.

– Понимаю, – сказал я, думая, к чему это все приведет.

– Это было вечером неделю назад. Я поужинал и вышел во двор, чтобы набрать ведро воды и вымыть посуду. Меня не было пять, может, десять минут. Когда я вернулся, в кухне пахло табаком. Я никогда не курю, пока не вымою посуду. Я посмотрел на столик, на котором лежала шахматная доска, почти ожидая, что Илайджа ждет меня, чтобы закончить партию.

Конечно, тут никого не было. Но я сразу увидел, что одна из фигур передвинулась. Белый ферзь перешел на f5.

Я достаточно разбираюсь в шахматах, чтобы понять, что это значит.

– Черный король должен отступить, и не следующем ходу белый ферзь ставит ему мат. Умно!

– Еще как умно! Но кто передвинул белого ферзя? В кухне никого не было.

– Вы сами это сделали, не думая. Вы размышляли над проблемой и сделали это машинально.

– Может быть, – медленно сказал Фентон. – Но я видел следы в пыли, говорящие, что трубку Илайджи передвинули, и, когда я ее коснулся, она была горячая. Я ее не раскуривал, и ни один бродяга не тронет эту старую трубку из кукурузного початка. Да поблизости и нет никого, кто мог бы сделать такой ход. Нет, я подумал, что Илайджа, не погребенный в освященной земле, не может успокоиться, и его желание увидеть меня привело его сюда, как желание увидеть его тянет меня в озеро Ванука. Мы ведь были как две горошины, так близки…

Остальное я не слышал. Даже не слушал. Упоминание Фентона о бродяге позволило мне разгадать причину сходства, которое так меня тревожило. Он был похож на бродягу, которого я сбил машиной.

Есть ли связь между ранами тем вечером и тем, что происходит со мной с тех пор? Док Стоун отвечал на мои вопросы уклончиво. Эдит должна знать. Я высадил Фентона в ярде от его ворот, развернул машину и как можно быстрей поехал назад в лагерь.

Один из мальчиков сообщил, что Эдит в изоляторе. Я пошел туда, увидел, что она разбирает лекарства на полке, схватил за руку и повернул ко мне.

– Что сделал со мной тот несчастный случай, кроме того, что повредил ногу и руку? – спросил я. – Что вы с Кортом утаиваете от меня? Я ударился головой?

Ее глаза стали расширились, лицо посерело.

– Вы делаете мне больно, Хью.

– Хорошо, я делаю вам больно, – прорычал я, но слегка разжал руку. Рассказывайте. Быстрей. Расскажите мне, что случилось. Я должен знать. Понимаете? Должен.

И она рассказала – о переливании крови и об исчезновении бродяги. Это не имело смысла. Но все остальное с тех пор тоже не имело смысла. Я был в такой же темноте, как и раньше.

* * *

Вся остальная часть дня, ужин и вечер прошли как в тумане. Но потом я собрался, потому что начинался Совет Племени, а я не хотел, чтобы большая ночь мальчиков была сорвана. Соревнования и игры прошли гладко. Наступил момент, когда я поднялся на платформу, воздвигнутую недалеко от берега и задрапированную так, чтобы напоминать большой камень. Это Скала Шамана, а я шаман, знахарь, который будет бить в барабан танца.

Мальчики, с раскрашенными лицами, со шкурами на плечах, заняли места подо мной. В дрожащем красном свете большого костра они действительно казались первобытными людьми.

Я поднял обитую барабанную палочку и начал отбивать ритм. Начался шаркающий танец. Энн репетировала его. Окружающие горы подхватили гулкие удары барабана и усилили его, так что вся чаша вокруг озера Ванука заполнилась размеренным грохотом.

Этот грохот отзывался во мне, в моей крови. Моя кровь билась в ритм с ним, и этот древний ритм становился все быстрей и быстрей. Это был гулкий, лихорадочный пульс мира, систола и диастола горячего сердца мира. И этот ритм не был тем, что я репетировал. Танец, прыгающее свирепое взаимодействие первобытных, одетых в шкуры дикарей подо мной было не