Она возненавидела свой исток – мать, некогда давшую ей рождение и вместе с ним шанс пройти все круги земного ада.

Отвергая материнство личное и родовое, она отвергала жизнь.

Но, совершенно не понимая того, надеялась когда-нибудь создать счастливую семью и стать любящей матерью.

Иначе зачем сохранять женское здоровье?

Помоечная вонь преследовала её много часов после того, как кладбище человеческих отходов осталось вне поля видимости.

Вонь отбросов, но не крик выброшенного на гору мусора родного сына.

Его она забыла мгновением позже. Сразу же, едва повернулась к помойке спиной.

Лицом к вопиющей незавидности избранной судьбы.

Каждый шаг в прошлом порождает цепочку следов, грядущих насквозь настоящее.

Она шла к дому и морщилась.

Не догадывалась, что этот омерзительный смрад издаёт её личная разлагающаяся человечность.

Не подозревая, что ушедший в изжитое время получас принесёт на место совершённого ею преступления человека, когда-то добровольно исключившего себя из добропорядочности социума.

Неважно, правдивой или лицемерной, но всё-таки добропорядочности.

Из социума, держащегося на основе привычного порядка и нажитого в привычности добра.

Бомж, вяло ковыряющим свежеисторгнутые обществом отходы, вдруг напрягся.

Прислушался.

Обернулся.

Прихрамывая, добрёл до сдавленно попискивающего свёртка.

Наклонился.

Разогнулся с неожиданной быстротой.

На некогда человеческих чертах, покрытых толстым слоем волос, грязи и алкогольной синюшности, мелькнула хищная ухмылка.

Находка стоила денег.

Хромота исчезла неизвестно куда.

Обнадёженный неожиданно щедро подпитанным шкурным интересом, словно шопоголик, нашедший на дороге кошелёк, полный иностранных денег, бомж шествовал по тротуару.

Гордо, наравне с простыми, но доселе недоступными смертными.

Находка взвинтила до смоговых небес утерянный однажды социальный статус. Кончилось время нищебродства и незамечаемой, въевшейся в душу хронической униженности! Теперь он мог предложить социуму товар, способный укрепить порядок и доброимущественность.

Остатки человечности и совести, не успевшие бесследно раствориться в алкогольных парах, требовали оправдания поступка и последующего само-возвышения.

Он несёт на базар не пакет стеклотары, а новорождённую упаковку живой души!

Купит его бездетная тётка – и малец получит шанс вырасти приличным человеком!

Может, разрешит таким, как он, спать зимой в тёплых подъездах и на бутылочку подаст!

Цена его не особо волновала. На литр хватит, и ладно.

Однако хватило более, чем на одну бутылку.

Наряд милиции, прибывший по вызову блюдущих порядок граждан, внёс кардинальные перемены в жизнь социального беженца.

Вместо утоления алкогольной жажды бомж получил удовлетворение некогда отвергнутых потребностей.

Крышу над головой, трёхразовое питание и набитый клопами матрас.

Две недели, проведённые в почти что санаторных условиях камеры предварительного заключения, стали лучшим временем на финальном жизненном этапе бывшего сантехника.

Умирая от переохлаждения в заплёванной и закиданной бычками подворотне, он не знал, что на соседней улице, в неизвестном ему доме малютки, его именем нарекли младенца мужского пола, брошенного матерью на помойке.

Для этого мальчика он, без всякого на то желания и согласия, стал ангелом-спасителем.

А детям принято давать в честь ангелов имена.

Она думала, что боль умерла давно. В тот самый миг, едва она решила убить зарождавшееся в ней дитя. Убить изощрённо, отомстив армии ненавидимых ею насильников.

Нет ничего хуже, страшнее и позорнее, чем быть изнасилованной когда-то близкими тебе людьми.

Пережитое унижение и перенесённый позор она носила в сокровенности своей утробы девять месяцев.

Целых девять месяцев!

Девять месяцев непрерывных воспоминаний и навязчиво возвращающейся боли.

Время не лечит. Но калечит привнесением возможных исходов, вероятных выборов, упущенных возможностей…

Если бы она была чуточку умнее, то поняла бы, раскусила, не допустила…

Поздно, слишком поздно.

Пенять не на кого.

Те уроды благополучно избежали наказания по причине её молчания.

А она, истерзанная их жестокостью, измождённая полноценно длящейся беременностью, избежать наказания не смогла…

Она отказалась от родного сына.

От плоти и крови своей.

И не имеет значения, в каких условиях он был зачат.

Главное, он был выношен ею и рождён.

Главное, он был, есть и будет её сыном.

Она отомстила не насильникам.

Выкинув ребёнка на помойку, она отомстила самой себе.

Оказывается, зов родной крови не заглушается никогда.

Чувства матери не убить.

И все эти годы, начиная с момента решения уничтожить выношенного ребёнка, она не переставала звать его.

И умолять о прощении.

Прошло много лет. Множество часов, минут и мгновений утекло сквозь замершую суть её души.

Как только боль приобретает статус невыносимой, душа обезличивает её.

Как будто не она сама её переживает, но некая посторонняя субстанция.

Она благополучно (на её поверхностно желательный взгляд) вышла замуж.

Родила дочь.

И тут же невзлюбила её.

Она ненавидела её всеми фибрами души.

Ежедневно, ежесекундно проклинала.

Но не осознавала собственноручно творимого зла.

Внешне она свою дочь обожала.

Пестовала, лелеяла, отказалась от няни, детского садика и даже школы.

Её дочь должна получать максимум материнской заботы и внимания.

Типичная позиция гиперопеки, свойственная матерям, которые ненавидят своих детей.

Она ненавидела дочь за то, что та была ребёнком.

Ребёнком, выросшим в подростка и затем во вполне нормальную девушку без насилия и сопряжённых с ним проблем.

Ребёнком, имеющим имя, данное ему матерью.