Сам Страбон неоднократно упоминает древнейшие финикийские плавания на далекий Запад и основание ими там городов, в одном месте (I, 3, 2) датируя их временем несколько позже Троянской войны. При этом он в данном случае ничего не сообщает ни о храмах, ни о велениях оракула, и это создает впечатление, что он использовал другой вариант предания, отличающийся от рассказа об основании Гадеса. Поскольку во всех этих случаях речь идет о возведении городов, это направление в предании можно назвать «городским».

«Городская» традиция, как кажется, противостоит храмовой. Порой они придерживаются даже разных датировок. Так, в случае с Гадесом храмовая традиция относит создание храма ко времени Троянской войны, т. е. около 1184 г. до н. э., а «городская» — к восьмидесятому году после падения Трои, что косвенно подтверждается, как уже говорилось, датой создания Утики по Псевдо-Аристотелю. Означает ли это, что храм действительно возник на несколько десятилетий раньше города? В принципе в этом ничего невозможного нет. Храмы могли быть своеобразными опорными базами и ориентирами в морской торговле, они давали гарантию божественного покровительства и, следовательно, какой-то, пусть даже иллюзорной безопасности купцам, сюда прибывавшим[113]. Возможно, что на Фасосе, например, вообще не было городского поселения, а богатства этого острова разрабатывал сам храм. С другой стороны, однако, Страбон (III, 5,5) говорит об одновременном основании города и храма, то же впечатление можно вынести и из слов Диодора (V, 20,1). На это можно возразить, что финикийцы до основания Гадеса, очевидно, посещали Испанию неоднократно, а Страбон свел все это к трем путешествиям. Но некоторые сомнения вызывает дата Мелы.

Прежде всего она противоречит всем остальным известным датировкам первого этапа финикийской колонизации, о которых говорилось выше. Если обратиться к метрополии, то существовала традиция, в соответствии с которой Тир основали сидонцы, бежавшие из своего города, разрушенного аскалонитами, за год до Троянской войны (lust. XVIII, 3,5), т. е. в 1195 г. до н. э. Эта традиция подтверждается Иосифом Флавием (Ant. Iud. VIII, 3, 1). Хотя Тир, несомненно, существовал задолго до этого времени, совпадение дат не может быть случайностью. Видимо, в это время произошло весьма важное событие в истории Тира, которое позволило отнести его основание именно к этому времени. По-видимому, появление традиции об основании Тира в начале XII в. до н. э. надо связать с переселением туда сидонцев и их стремлением поставить себя, по крайней мере, вровень со старым гражданским коллективом Тира[114]. А это должно было потребовать все же значительного времени. Так что трудно представить, что уже через десять лет тирийцы сумели основать храм своего бога на крайнем западе тогдашнего мира. Но характерно, что храм столь настойчиво подчеркивал свою древность в противоположность «городским» преданиям.

Впрочем, приведенные датировки смущают современных исследователей своей откровенной привязкой к Троянской войне и вообще довольно ясно выраженной эллинизацией всей этой истории. Это служит важным основанием сомнения в достоверности всей традиции о столь раннем основании Гадеса, Утики и других финикийских поселений. Возникло представление, что эта традиция имеет единое происхождение и что, возможно, у ее истоков стоят александрийские эрудиты, помнившие о роли, приписываемой финикийцам Гомером, и искусственно связавшие мифы о Троянской войне и о Гераклидах с путешествиями финикийцев[115]. Думается, что такая точка зрения едва ли верна. Уже Страбон, и об этом говорилось выше, различал Гомера, умалчивающего отирийцах, и финикийские колонии, тирийцев воспевающие. И хотя тот же Страбон (1,2,35) иногда называет финикийских колонистов на Океане сидонцами (правда, не от своего имени, а приводя мнение некоторых писателей) и так же поступает Саллюстий (lug. 78, 1), но если речь идет конкретно о городе-метрополии колонистов, то упоминается только Тир. Мы уже видели, что истоки этой традиции довольно древние и, вероятнее всего, собственно финикийские, а в самой традиции можно выделить две струи: храмовую и «городскую», далеко не всегда совпадающие.

Нельзя также говорить о перенесении на финикийцев мифов о Геракле. Скорее наоборот, Геракл, будучи типичным греческим героем, включил в себя и ряд восточных черт[116]. В рассказе о его десятом подвиге в изложении Диодора (IV, 17-18) герой возглавляет не только большое войско, но и флот. Параллельное предание, восходящее, по крайней мере, к Стесихору, излагающее древнейшую и именно греческую версию этого похода, представляет Геракла как «сухопутного» героя[117]. Этот факт, как и сам маршрут Геракла, совпадающий с районами финикийской колонизации на ее первом этапе, и наличие большого войска, что надо сопоставить с армией Геркулеса-Мелькарта во время его похода в Испанию (Sal. lug. 18), — все это ведет к мысли, что основа рассказанного Диодором мифа — финикийская, которая позднее была эллинизирована и включена в цикл мифов о Геракле[118].

Разумеется, эллинизацию финикийских преданий отрицать нельзя. Однако надо иметь в виду, что в эпоху эллинизма многие «варвары», стремясь включить историю своих стран и народов в общеисторический поток, создавали произведения на греческом языке. Это объясняет появление трудов Манефона и Бероса, создание Септуагинты[119]. Иудеи при всем стремлении оградиться от язычников настаивали на родстве со спартанцами (I Мае. 12, 6—7, 21). В свою очередь, греки обращались к истории туземных народов и государств, используя их историческую и мифологическую традицию для своих построений. Так поступил уже в римское время Филон Библский, использовавший для своей «Финикийской истории» старинный труд финикийца Санхуньятона, хотя, возможно, и переделал его в значительной степени в эвгемерическом духе. И в этом случае грекоязычный автор стремился, насколько возможно, приблизить финикийские божества к греческим, в ряде случаев отождествляя их. Тирские хроники были изложены на греческом языке Менандром и Дием. И вот тот же Менандр отмечает прибытие в Финикию Менелая после падения Трои (Clem. Alex. Strom. I, 140, 8).

Включение восточной истории в обешеисторический поток, в котором в эллинистическо-римское время определяющей была, естественно, история Эллады и Рима, вело и к принятию греческой исторической схемы, важнейшей вехой которой и была Троянская война[120]. Поэтому неудивительно, что, подобно античным авторам, и восточные писатели принимали эту хронологическую веху.