На следующий день после нашего приезда в здании Биржи[45] в центре Лос-Анджелеса открылась моя вторая выставка искусства из России. На сей раз она предназначалась для широкой публики, билет стоил семь долларов, и вся выручка вновь шла в фонд «Гринписа». Зал открывался в восемь вечера, а в девять уже начинались танцы под русский рок-н-ролл.

Огромная толпа заполнила зал и жадно всматривалась в развешенные по стенам картины. Мы с Юрием разгуливали среди толпы в формальных полусмокингах, на шее у меня был красный галстук-бабочка. Глаза Юрия сверкали от возбуждения. Он мгновенно узнавал картины своих друзей на стенах, как и лившуюся из динамиков русскую музыку.

– Я ужасно горд тем, что ты сделала, – проговорил он со своим сильным русским акцентом, поправляя мне бабочку на шее.

– Как будто мы опять все вместе, – мечтательно ответила я.

Вместе с нами по выставке прогуливался наш старинный друг по «Поп-Механике», эмигрировавший в 1987 году в Америку саксофонист Игорь Бутман. Он был рад увидеть знакомые лица. Виртуозный музыкант, Игорь пользовался поддержкой таких американских джазовых звезд, как Гровер Вашингтон и Уинтон Марсалис. «Мой любимый современный саксофонист», – назвал его сам играющий на саксофоне президент Билл Клинтон. Для нас была честь, что Игорь пришел на выставку.

Этот вечер стал началом целого урагана самых разнообразных и ярких дел и событий. Я отвезла Юрия в магазин Guitar Center на бульваре Сансет, где он провел не один час, пробуя инструмент за инструментом. Он был готов сидеть там всю ночь. Мы ужинали в разных местах города с друзьями и родителями, гуляли по Родео-драйв и полетели в Пизмо-Бич[46], где гоняли на квадроциклах по песчаным дюнам. У моего друга Марка Розенталя был небольшой красно-белый одномоторный самолет, на котором он и пригласил нас слетать туда.

– Ты уверен, что это хорошая идея? – с опаской спросила я, втискиваясь на заднее сиденье. Юрий устроился рядом с Марком впереди.

– Да! – не колеблясь, с возбуждением в голосе воскликнул Юрий.

Мы полетели вдоль побережья, слева от нас простирался лазурного цвета океан, а справа высились горы.

– Как насчет пары трюков? – спросил на полпути Марк Юрия.

– Ну уж нет! – испуганно воскликнула я.

– Ну уж да! – тут же возразил Юрий.

Я почувствовала, как самолет стал крениться в сторону, сначала влево, затем вправо, а потом замер, будто мы обрушивались вниз сквозь холодный прозрачный воздух.

– Вау! Вау! – только и успевал в восторге повторять Юрий.

– О боже! – в ужасе кричала я, пока меня, наконец, не вырвало.

Трюки немедленно прекратились. Все сидели молча.

Марк смущенно откашлялся.

– Ты что…

– Лети дальше, – сквозь зубы процедила я.

Когда мы приземлились, я взяла свое: гоняя в шлеме по дюнам на квадроцикле и пытаясь выплеснуть из себя всю накопившуюся тошнотворную нервную энергию. На обратном пути мы поменялись местами: я села впереди, а Юрия отправила в «ловушку смерти» сзади. Обратно мы летели спокойно, без трюков и без приключений.

– Так лучше? – прокричал нагнувшись ко мне и чуть ли не вываливаясь из самолета Марк.

– Еще бы! – проорала в ответ я. В этот момент я в полный рост ощущала, насколько мы молоды. Молоды, необузданы и свободны. У матери моей, впрочем, на этот счет были другие соображения.

– На завтра я записала Юрия на прием к зубному врачу, – сообщила она мне, когда мы добрались домой.

– Что?! Он здесь на отдыхе, мама, ему это совершенно не нужно.

– Зубы у него от курения совершенно черные. Кто знает, проверялся ли он хоть раз у врача в России. Это плохо не только для зубов, но и для всего состояния здоровья.

Идеально сложенный нос матери сморщился от недовольства. Она считала своим долгом поправить ему зубы – это я поняла по решительному выражению ее светлых глаз.

– Почему бы и нет? – спокойно встретил новость Юрий.

Спустя месяц и пятнадцать часов сверления зубов в сияющем новоявленной белизной рту Юрия появилось несколько новых пломб, коронок и прочищенный корневой канал.

Через двадцать лет, когда я показала матери нашу с Юрием совместную фотографию, сделанную во время встречи в Петербурге, улыбка спала с ее лица.

– А куда подевались все те зубы, на которые я потратила десять тысяч долларов?!

Я только рассмеялась в ответ.

Одной из главных во время того приезда Юрия в Америку была встреча с сенатором Аланом Крэнстоном, тем самым, кто настойчиво давил на Советы и добивался снятия моего запрета на приезд в СССР в 1987 году. Он был счастлив видеть соединившихся благодаря ему в браке влюбленных и сердечно обнял нас.

– Вы сыграли в нашем счастье огромную роль, – сказала я ему, крепко держась за Юрия.

CNN вышла на связь и запросила интервью с Юрием. Я столько раз в бесконечных интервью прессе в связи с выходом Red Wave и открытием выставки выступала от имени своих друзей, что теперь CNN, прознав, что один из этих парней находится в Лос-Анджелесе, упускать свой шанс не хотела. Юрий не очень любил интервью, но, как обычно, подчинился необходимости и под дующий с океана прохладный соленый ветер отправился вместе со мной в студию. Его потрясла аппаратная, огромный звуковой пульт и масса другого оборудования.

– Хочешь посмотреть, как все это работает? – спросил у него долговязый режиссер, и Юрий решительно закивал.

После Лос-Анджелеса мы с Юрием полетели в Нью-Йорк, где в галерее Пола Джадельсона я сумела организовать выставку «Новых», в которую вошли и несколько работ Цоя. Встретиться с нами в Нью-Йорк прилетел и отец Юрия – ни он, не его жена до этого никогда не были в Америке.

– А почему Ирина не полетела тогда с вами? – спросила я у Дмитрия много позже. Мне всегда казалось, что причина заключалась в том, что она не хотела покидать свой привычный домашний уклад жизни.

– Почему? – переспросил он. – Да просто потому, что денег у нас хватало только на один билет.

Почему, черт побери, они не сказали мне об этом?! Мои родители в мгновение ока купили бы ей билет. Это было так по-русски – ничего не сказать и гордиться своей независимостью, невзирая на все потери.

С Юрием и Дмитрием мы прошли по Бродвею, по Центральному парку и сели ужинать в кафе моего друга, который коллекционировал старинные часы.