— Жаль, раньше не знал, — серьезно сказал Рассохин. — У нас в деревне ежиков было!.. А что, геологу бы пригодилась такая ветка.

— Лиза у меня везучая, — удовлетворенно повторила отроковица. — Поэтому оставляю ее и не боюсь. Она только заикается немного…

— А кто у нее папа? — наконец-то нашел он способ задать свербящий вопрос.

— Папа и напугал! — произнесла с нескрываемой злостью и надолго замолчала.

Рассохин даже этому обрадовался — значит, наверняка в разводе, и тоже замолчал.

— Но откуда ласточки? — вдруг по-девичьи изумленно спохватилась отроковица. — Они же селятся всегда возле человеческого жилья?..

— Здесь стояло кержацкое поселение, — отозвался он и сел. — Полвека назад… Говорят, дворов на двадцать, прямо на россыпи. В прошлом году еще были ямы от подполов…

— Людей нет, а ласточки остались?

— Прилетают по привычке…

— Как странно и красиво: таежные ласточки… Может, чувствуют — люди вернутся? Ну не могут же они без людей!

— Могут, выходит…

— Я по утрам сильно чихаю, — вдруг призналась отроковица умиротворенным голосом. — Это аллергическое, реакция на перепад температур… Веди себя хорошо, Стас. Завтра я расскажу тебе историю про зимующую ласточку.

— А такие бывают? — спросил он.

— Бывают, — уже сонно отозвалась Женя.

Несколько минут потом он слушал ее легкое дыхание, перемежаемое восторженным чириканьем ласточек, и под эти звуки он скоро и незаметно уснул сам, хотя, казалось, ни на мгновение не терял ощущения реальности…

К концу второго дня Рассохин уловил сходство Лизы с матерью не только внешнее. Она оказалась достаточно скрытной и очень скупо рассказывала о себе, но даже по отдельным, случайно оброненным словам стало понятно, что сейчас она переживает кризис, в том числе и в чувствах. Ей, как и Жене Семеновой, надоело все, чему еще недавно радовалась, — Питер, работа, друзья, мужчины… И когда сбежал пятилетний сенбернар (она была уверена — поймали и съели китайцы), нахлынуло одиночество, из которого Лиза теперь стремилась вывернуться. И это, пожалуй, была основная причина, что она взялась за розыски матери.

В воскресенье вечером Рассохин собирался провожать Елизавету на вокзал, и в это время принесло Бурнашева — согласовать параметры кладоискательского аппарата ноу-хау. Увидев молодую и симпатичную, он тут же встал в стойку, потом засуетился, дамский угодник принялся отвешивать комплименты, разбавленные прозрачными намеками на их со Стасом отношения. И не ведая, кто она и зачем приезжала, даже задержать пытался, дескать, не боишься оставлять такого мужчину одного? Пока ездишь в свой Питер, уведут, за Рассохиным глаз да глаз нужен. Видишь, какой молодой? В общем, натрепал ворох слов, ввел в смущение Елизавету, разозлил Стаса и увязался с ними на Ленинградский вокзал.

А Рассохин решил перед самым расставанием все же открыть Лизе свою тайну, рассказать про многолетние мучительные сомнения, и про то, что мама ее все же не отличалась кротким нравом и целомудренностью. В общем, рассказать все как есть, чтобы вызвать у нее антипатию, неприятие, отторжение — отрицательные чувства, которые бы враз отмели мнимые надежды на будущие, пусть даже дружеские отношения. Он был уверен: Лиза ужаснется, услышав, как он стрелял в ее мать, и не захочет больше ни звонить, ни приезжать.

Бурнашев спутал все планы, ибо на вокзале от Лизы не отходил и что-то долго нашептал на ушко, когда садили в вагон. Потом поцеловал ручку, погрозил пальцем и, когда поезд тронулся, повертел им же у виска.

— Зачем отпустил, кретин? Такая женщина! А как на тебя смотрела! Надо было брать с ходу!

Бурнашев знал о Жене Семеновой лишь то, что было связано с кержацким кладом, а делиться делами сердечными Рассохин не собирался, да и случая не было.

— Она у тебя ночевала? — с пристрастием допрашивал он. — Ну и как?.. Ничего, или?.. Она вообще кто? И ведь промолчал, хрен моржовый! Праведник! Испугался отобью?.. А хороша! Давно таких не встречал!

— Это дочь Жени Семеновой, — признался Стас, чувствуя, как нереализованное желание исповеди подпирает горло.

— Той самой? С которой загорали? — блеснул Бурнашев памятью и глазами. — Во история! Ну и что? Мамка была старше тебя, а эта моложе. Как раз!.. Не комплексуй, балбес! У тебя же с мамкой ничего не было? Да если бы и было!..

— Я убил ее.

— Кого ее?

— Женю Семенову. Мать Лизы.

— То есть как убил? — ошалел Бурнашев. — Ты что мелешь?

— Из трехлинейки, в упор…

— Ты серьезно или прикалываешься? Рассказывай!

— Потом как-нибудь…

— Нет, заикнулся — говори!

— Не среди улицы же! — Рассохин огляделся. — Поедем на Карагач, там расскажу. Даже место покажу.

— Вот это праведник! — нарочито ужаснулся Кирилл. — Ничего себе заявления! И что? Срок отсидел?

— В том-то и дело, что нет… Ты хоть Саше не говори. Понимаешь, я сам до сих пор не уверен. Иногда накатит, думаю — наяву стрелял, а иногда сомнения, будто во сне видел. Уголовное дело возбуждали… Потом всю жизнь убеждали, будто мне это пригрезилось в бреду. Но убить хотел точно, это помню. И все, больше ни слова!

Бурнашев забыл даже, зачем приходил, нерешительно помахал рукой и стал спускаться в метро. Рассохин тоже забыл и вспомнил, когда ехал в троллейбусе, — согласовать параметры прибора.

Привычная еще со студенческих времен болтовня Бурнашева неожиданным образом вдохновила Рассохина, вернее, сняла некое табу, вставшее сразу же между ним и Лизой; невзирая на сходство, он вдруг перестал воспринимать ее как дочь Жени Семеновой — разъединил их, развел в разные стороны, и образ матери враз отдалился, а дочери — приблизился, перевоплотившись в другую, ни на кого не похожую, неповторимую и реально существующую женщину. Стас был даже благодарен Бурнашеву, что тот не дал возможности рассказать Лизе историю тридцатилетней давности, которая теперь уже казалась совершенно реальной.

Два дня, проведенные вместе, неожиданно и незаметно размыли, прорвали долгое ощущение собственной ненужности, пустив сознание по новому руслу, когда живешь в постоянном ожидании чего-то необычного: кажется, вот-вот отыщется все, что когда-то растерял, и это уже не будет мистикой либо чем-то фантастическим — как-то иначе стала восприниматься действительность.

Утром Лиза позвонила из Питера и после общих слов, вдруг называя на «ты», внезапно сказала фразу, заставившую его встрепенуться:

— Теперь знаю, я на свете не одна. Я верю, мама жива. Знаешь, что я хотела сказать, перед тем, как сесть в поезд? Но твой друг не дал…

— Что?

— Хотела сказать: это хорошо, что между тобой и мамой ничего не было. Иначе бы встал барьер. Теперь его нет!.. А я везучая!