И вот теперь она отводит взгляд (наконец-то, бл*!), злобно сжимает губки, а потом …

А потом хмыкает, становится ровнее и демонстративно складывает руки на груди. При этом немного оступается и чуть ли не растягивается прямо на пороге, но ничего. Опору быстро находит.

— Не пойду! Поговорим сначала!

Смотрю на нее. Наверно, тяжело, потому что она только подбородок выше вскидывает. Коза длинноногая.

Прислонилась к двери, шорты эти ее, одно название. И это в таком она по улицам ходит? Как это я пропустил…

— Ну хорошо. Поговорим. Прямо здесь?

Она медлит, чуть-чуть. Правильно, у двери — то лучше. В случае чего, свалить можно будет быстро.

— Здесь!

Тогда я делаю шаг вперед.

Она явно хочет вжаться в дверное полотно, но сдерживается. Смелая глупая коза.

Ее надо просто напугать, чтоб свалила. Потому что выволакивать ее силой из квартиры, когда сам в одном полотенце… Ну, это так себе идея.

Но сначала разговор, да?

— Говори.

— Почему ты не даешь мне нормально встречаться с парнями?

— Маленькая еще.

— Мне девятнадцать! Парочка моих одноклассниц уже детей родили!

— Мне плевать. Ты — не они. Сначала институт. Ты и так год прогуляла.

— Ты говоришь, как отец! Но ты не отец. Не смей решать, что мне надо!

— Я — твой брат и опекун.

— Не родной брат! И уже не опекун! Прекрати смотреть на меня, как на ребенка!

— Да ты и есть ребенок.

— Нет! Нет!

Татка не выдерживает моего спокойного наставительного тона, которым я давлю ее, и кричит, сжав кулаки, еле сдерживая слезы. Мне ее с одной стороны жаль, а с другой… Бл*, такая она… Прижалась к двери, смотрит на меня загнанно, глаза огромные слезами сверкают. Кошка дикая. Царапучая. Хочется погладить. Успокоить, чтоб мурлыкала.

Неправильно, Серый, неправильные мысли.

Надо прогнать.

Надо напугать.

Показать, что старший брат-мудак может быть еще большим мудаком. Чтоб просто слушалась.

Беспрекословно.

— Я — не ребенок. Ты — не мой брат! — Татка неожиданно дергается ко мне и бьет маленьким кулачком по груди.

И вот в тот же момент я перехватываю этот кулачок, резко разворачиваю к себе спиной с твердым намерением дотолкать сестру так до ее квартиры. И плевать, что раздетый. Похер!

Она — такой силы раздражитель, что про все на свете забывается!

Но Татка неожиданно тихо стонет и прижимается ко мне спиной. Голая кожа ее плеч касается моей груди.

И я замираю. Несмотря на то, что это — ожог.

Это просто невыносимо: вот так близко, вот так остро.

И стон ее еще — по нервам!

Я дурею, понимая какой-то, еще пока нормальной, не атрофированной похотью, частью мозга, что не так все происходит, не то совершенно.

Но ноги уже делают шаг, и руки сами действуют, прижимая тонкое тело сестры к двери. Она неожиданно тихо всхлипывает.

И отклоняет голову, подставляя мне беззащитную шею, сладко пахнущую кожу голого плеча, нежный затылок…

И зверю этого достаточно, чтоб выпрыгнуть на волю.

Зверь втягивает запах самки, зверю плевать на любые моральные нормы, на навязанные цивилизацией штампы.

Если бы в этот момент Татка начала сопротивляться, да хотя бы голос подала!

Я бы отпустил.

Правда, отпустил бы.

Но она молчит. Дышит тяжело. И ждет. Голову склонила в сторону в позе покорности. Да твою ж!..

Срываюсь окончательно, прижимаю ее сильнее, до резкого выдоха, перехватываю под грудью, наваливаясь всем телом.

Наклоняюсь ниже. К вкусно пахнущей коже. И кусаю. Не сильно, но она вздрагивает в этот момент всем телом, так крупно и отчетливо, так сладко.

И эта дрожь мне передается, голову окончательно сносит, и все мои запреты, все мысли о том, что нельзя ее трогать, что я — не то, что ей нужно, особенно в ее состоянии, особенно для первого раза, а я уверен, что у нее секса еще не было… Все эти мысли вылетают из головы со свистом, не задерживаясь там, не влияя на мое поведение.

Я прикусываю сильнее, ладони перемещаются по ее телу, вздрагивающему от каждого моего движения, и это такой долгожданный кайф, что остановиться невозможно.

Одна рука сжимает грудь, острые соски трогает, а вторая скользит, наоборот, вниз, за кромку трусов, которые она шортиками называет.

И в этот момент, как раз когда я касаюсь гладкой кожи на лобке, Татка ахает, начинает дрожать без остановки, пальчики тонкие мечутся, хватаются за мое запястье, пытаясь то ли остановить, то ли, наоборот, принудить действовать активнее.

Зверь радостно выбирает второй вариант.

У нее гладкие губки внизу, нежные-нежные, мои грубые пальцы, кажется, могут их поцарапать, поранить, и надо бы аккуратнее, но никак! Никак! Я скольжу ниже, между ними, нахожу клитор, и Татка тихо вскрикивает, пытается сжать ножки, пальчиками вцепляется в запястье, но она его даже обхватить целиком не может, не то чтоб остановить меня!

А я — уже не я. Нет больше Серого — нормального спокойного мужика и заботливого старшего брата.

Нет.

Есть зверь, животное, который не может сдерживать себя, не может остановиться.

Не хочет останавливаться.

Потому что в лапах его — желанная, долгожданная добыча, готовая, стонущая, беззащитная.

То, что надо.

То, что необходимо!

Я мягко обвожу клитор, надавливаю ритмично, поглощая вкусную дрожь тонкого тела в руках и сладкие вздохи, целую шею, прикусываю кожу, сжимаю напряженную грудь.

Татка очень отзывчивая, я еще в прошлый раз заметил, когда целовал ее после выпускного.

Она вся — натянутая струна, а я ее трогаю умело, как опытный музыкант, настраиваю под себя. На дальнейшую игру.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍