Парфино-город располагался на правом берегу Ловати, дом же родственника Ильи по маминой линии Федора Ломова стоял на левом, в деревне Парфино, и Илье пришлось пересекать реку по старому автодорожному мосту, на котором велись ремонтные работы. Поплутав по улицам деревни, Илья наконец отыскал дом Ломовых и вылез из машины, с интересом оглядывая соседние избы, утопающие в зелени садов, улицу, поросшую травой, играющих в траве ребятишек. Дом Ломова отличался от остальных. По сути, это был двухэтажный деревянный особняк с четырьмя спальнями, каминным залом, столовой, холлом и гаражом. Кроме того, на территории хозяйства стояла баня, за ней располагалась теплица, а за теплицей огород в восемнадцать соток и скотный двор, где обитали гуси, куры, лошадь и корова Красуля, дающая до тридцати литров молока в день.

До тысяча девятьсот девяносто второго года Федор Ломов был простым работягой на местном рыбзаводе. Потом страну, накренив, повели к капитализму, государственные предприятия Парфино, в том числе и рыбзавод, прекратили существование, и Ломову пришлось переквалифицироваться: он стал торговым человеком.

Сначала поставлял валдайскую клюкву и бруснику в новгородские и московские рестораны, возил одежду из Польши, перегонял и продавал иномарки, пока правительство не задрало таможенные пошлины до уровня удавки на шее, так что честный автобизнес стал невыгоден, и наконец занялся подсобным хозяйством, на заработанные деньги построив дом и купив машину — новую «Волгу» одиннадцатой модели.

Жена Федора Елена Кондратьевна работала в школе, учительствовала в начальных классах, а детей у них было трое: двое парней и девочка. Старший сын, двадцатилетний Никита — учился в Новгороде в военном училище и жил там же, в общежитии, изредка навещая родителей. Шестнадцатилетняя Леночка мечтала поступить в Московский университет на исторический факультет, а двенадцатилетний Данила, серьезный молодой человек, занимался рисованием и учился восточным единоборствам под руководством школьного учителя физкультуры.

Все это Илья узнал, сидя за столом на веранде дома, где его потчевали ужином. Дядька Федор был на целых десять лет старше Ильи, но выглядел гораздо моложе: могучий, широкоплечий, с руками-лопатами, бородатый и усатый, с густой шевелюрой без единого седого волоска. Под стать ему выглядела и жена — крупнотелая, но не толстая, с тонкой талией, большой грудью и полными бедрами. У нее были роскошные льняные волосы, которые она заплетала в косу и укладывала короной на голове, и очень милое спокойное красивое лицо, с бровями вразлет и полными губами, в котором сказывалась исконно русская порода. Она была на два года моложе мужа, однако, как и он, выглядела тридцатилетней. Глядя, как они переглядываются, понимая друг друга с полуслова, Илья невольно позавидовал дядьке и впервые в жизни с грустью подумал, что жизнь проходит, а он до сих пор не женат.

— Сам-то я спортом никогда не занимался, — гудел в бороду хозяин, любовно погладив соломенную голову Данилы, — а он вот решил стать мастером воинских искусств. Я знаю, ты там в столице бойцовскую школу открыл, тоже занимаешься какой-то борьбой, не возьмешь мальца, когда подрастет?

— Отчего же не взять? — улыбнулся Илья. — Закончит среднюю школу и пусть приезжает. Хотя учиться надо не только воинским искусствам, но и искусству жить в современном мире, и другим практическим вещам. Ты уже наметил, чем будешь заниматься в жизни?

— В художественное училище пойду, — сказал Данила солидно, допивая брусничный компот. — Художником буду. Я побегу, пап? Ребята ждут.

— Стемнеет — сразу домой.

— Хорошо. — Данила убежал.

— Я тоже пойду, — поднялась Елена Кондратьевна, — хозяйство большое, хлопот требует. А вы посидите, мужчины, когда еще минутка спокойная выдастся.

Мужчины посмотрели ей вслед, переглянулись. Федор поднял рюмку, до краев наполненную водкой; пил он много, но никогда не пьянел. Илья же поднимал рюмку только за компанию, но вообще не пил, только пригубливал, помня поговорку отца:

— Чай пиём — орёл летаем, водка пиём — дрова лежим.

— Чтоб мы жили-поживали, да добра наживали, — произнес тост Федор, опрокидывая рюмку в рот.

Закусили грибочками и огурчиком.

— Пасеку хочу купить, — сказал Ломов, вытирая усы. — Со следующего лета займусь продажей меда. Если, конечно, к тому времени нас не раскулачат. Каждый год родное государство придумывает что-нибудь новенькое, чтобы жизнь медом не казалась. То новые налоги — скоро за воздух и воду будет брать, то новые комиссии по учету и контролю.

— Бог даст, не раскулачат, — успокоил Федора Илья, хотя сам далеко не был уверен в прогнозе. — А соседи как относятся к твоим успехам? Не завидуют?

— Соседи у меня хорошие, с понятием. Справа живет Шурик Теркин, участок у него поболе моего в полтора раза, а слева дед Евстигней. Очень любопытный дедок, скажу я тебе. Люди его волхвом кличут за целительство, тыщи больных от хвори избавил. Лет ему уже за сто будет, а с виду — ну, может, шесть десятков и дашь. У него не глаза, а рентген, право слово! Мой шурин Васька попал к нему два года назад — ни руки, ни ноги не двигались, в больницах врачи не знали, что с ним делать, какой диагноз ставить. А Евстигней посмотрел своим «рентгеном», прописал снадобье из только ему известных трав, поделал массаж с неделю, и теперь Васька не просто ходит — летает, можно сказать, на работу устроился. Что смотришь вприщур? Аль не веришь?

— Почему не верю? Верю, — кивнул Илья, вспоминая письмо бабушки Савостиной, в котором она упоминала деда Евстигнея. — Действительно интересный у тебя сосед. Познакомишь?

— О чем разговор? Прямо сейчас и пойдем, дед рано спать не ложится.

— Нет, не сегодня, — вздохнул Илья, — устал я маленько, не хочу выглядеть перед твоим целителем сонной тетерей.

— Хорошо, завтра к нему пойдем, — легко согласился Федор. — Сам увидишь, что это за человек. Знаешь, сколько он поднял на ноги, можно сказать, собрал по косточкам безнадежно покалеченных спортсменов, парашютистов, жертв автокатастроф? Человек двести на моей памяти! Любого с недугами насквозь видит. И вообще много чего знает, с духами общается, много историй помнит, тебе с ним будет о чем поговорить.

— Ну, а с другими сельчанами ты как живешь? — прервал Илья хвалебную оду деду Евстигнею.

— Да никак, — потускнел Федор. — Кругом одни пролетарии да люмпены. Многие из них остались не у дел и жутко бедствуют, а искать работу не хотят, да и не найдешь ее такую, чтобы платили копейку вовремя. Вот они и озлобились на весь мир. Еще немного, глядишь, и пойдут жечь, грабить, крушить и громить. Причем, заметь, не господина Березовского или всяких там господ Потаниных, Гусинских, Лисовских пойдут громить, а меня и таких, как я, потому что мы ближе и бежать нам некуда.

Илья с любопытством вгляделся в глаза Ломова, но злости или раздражения в них не увидел, только легкое огорчение и грусть. С ненавистью к богатым Федор в своем пролетарском районе Парфино сталкивался едва ли не каждый день, однако не озлобился в ответ и не закрыл наглухо окна и двери, не отгородился от остальных высоким забором.