Когда я в первый раз вышла из Лувра, голова моя кружилась от любви к искусству. На дворе стоял 1971 год, мне было 25 лет, это была поездка от университета по пяти городам Европы. История и искусство никогда не были такими яркими для меня, как тогда, их голоса звучали особенно звонко, а образы захватывали внимание с невероятной силой. Стоя на Новом мосту на острове Ситэ, я дала себе клятву, что искусство этого недавно открытого мира станет моим спутником по жизни.

Во время этой первой поездки по Европе я чувствовала себя пилигримом, ведь единственным опытом, связанным с искусством, было восхищенное наблюдение за тем, как прадедушка превращал мазки масляной краски в пейзаж. Для меня художественные музеи были проникнуты святостью. Перед тем как стать музеем в 1793 году, Луврский дворец был символом благосостояния, могущества и упадка монархии на протяжении шести веков. Трансформация из королевского дворца в национальный музей была великим культурным жестом, выражающим идеи всеобщего равенства Французской революции. Разве можно было не воспользоваться таким святым доверием общества?

Живопись, скульптура, архитектура, музыка, история религии и обществознание – все это страшно увлекало меня: я хотела больше читать, учить языки, заполнять свой разум богатой, знаменитой, давно существующей культурой, порожденной человеческими желанием, отвагой и верой. Я хотела сохранить французский готический собор живым в своем сердце. И я мечтала о душевных отношениях с французами, приправленных смехом и оживленными беседами об искусстве и истории за чашкой кофе в уличном кафе.

«Невозможно, – подумала я про себя. – Французы – снобы, особенно парижане. Душевные отношения? Этому никогда не бывать».

Передо мной возник барьер, который я страстно хотела перепрыгнуть. Но как?

Герой фильма «Моя прекрасная леди» – профессор лингвистики Генри Хиггинс – утверждал: «Французам все равно, что они говорят, по крайней мере, до тех пор, пока они уверены в своем правильном произношении».

Мне пришлось решиться на опасную авантюру, с моим-то неправильным и крайне скудным французским.

Стоя на причале экскурсионных катеров, я предприняла попытку обмена любезностями с парижанкой в кремовом костюме от Шанель с кокетливой юбкой-клеш. Может быть, она согласится, что сегодня прекрасный день и что Сена и здания в стиле неоренессанса на ее берегах выглядят впечатляюще.

Не будучи совсем уверена в произношении и правильности выбора слов, я произнесла подготовленную фразу. Не проронив ни слова в ответ, она обратила взгляд в сторону своего красивого спутника и повернула свое кремовое габардиновое плечо в моем направлении, что позволило ее шелковому шарфу сливочно-персикового цвета развеваться под легким бризом.

Вернувшись в отель, я сверилась с моим массивным франко-английским словарем Лярусса. Оказалось, что я неправильно выбрала форму слова «впечатляюще». «Zut!» – это выражение, означавшее разочарование, меня научил мой учитель французского. Если все французы так заносчивы, как эта женщина на причале, я могу рассчитывать на частое использование этого выражения.

Решив не сдаваться, я спустилась к портье, чтобы попросить еще одно полотенце. Ничего сложного. Полотенце по-французски – serviette.

– Говорите на английском, – бесцеремонно произнес он, не поднимая глаз от конторки.

Какой грубый ответ!

– Zut! – снова воскликнула я, взорвав это слово над блестящей, безразличной макушкой его лысой головы. – И как же, по-вашему, я должна выучить французский, если вы запрещаете мне даже пытаться на нем говорить? – спросила я. Подумав, что это было слишком резко, я более мягким тоном снова попросила полотенце на французском.

С французами всегда следует быть вежливым, даже если тот, к кому вы обращаетесь – хам.

Я поняла, что растопить лед французских сердец может только беседа, в которой обязательно должны присутствовать madame, monsieur, s’ il vous plait, merci beaucoup и vous etes tres gentil. Эти встречи успешно убедили меня в том, что мне необходимо брать больше уроков французского, чтобы сломать барьеры плохого произношения, неправильного использования времен и ограниченного словарного запаса.

В одну из своих первых поездок во Францию я допустила ужасную ошибку. Я спросила у водителя автобуса «Ou est la guerre?», хотя, конечно, хотела спросить «Ou est la gare?», а именно, где находится вокзал. А спросила я, где идет война. Ой.

Он не грубил мне и не был высокомерен, нет. Он просто отмахнулся от меня, сказав, что не понимает, что я говорю. Я восприняла это как нетерпение моего невежества. Он даже не попытался расшифровать мою тарабарщину, и я поняла, что ему до смерти надоели многочисленные туристы, заполонившие Париж и коверкающие язык. Он переключил передачу, собираясь тронуться и оставить меня на краю тротуара.

В отчаянии я спросила по-английски:

– Где ходят поезда?

– Поезда? На вокзале, мадмуазель, а не на войне. – И повторил слово «вокзал» по-французски, поправляя мое произношение: – Вокзал – налево через два перекрестка.