С чего Нелли цыганкино лицо только что показалось живым и смышленым? Вовсе даже туповатое лицо, неподвижное. И глаза смотрят из-под повязанного черно-розовым платком лба безжизненно и сонно.

— Она ваша, да не совсем, племени лавари, что средь вас особое, — голос Елены упал. — Отец ее барон. А передать ей должно такие слова: уехала Нелли в ту землю, что родина мужа… Ах, нет… Перед тем, что Нелли замуж-то вышла за Филиппа, коего она знает. А теперь путь ей лег на его родину, одной, только с Парашею. Катерина поймет. А где будет Нелли на мужней родине, она и сама не ведает. Сие и надобно передать Кандилехо.

— Помилуй, барыня, цыганок-то на свете не перечесть, — тягуче возразила молодка. — А какие-такие лаварцы, я знать не знаю. Таборов много, баронов не мене. По всему свету мы кочуем, где ж я могу с этой твоей Катериной повстречаться да перемолвиться?

— А то я без тебя не знаю, что таборов да баронов повсюду много, — Елена не намеревалась сдаваться просто так. — И вовсе тебе незачем самой ее увидать. Только весть запомни: Нелли за Филиппа вышла, а теперь едет с Парашею на мужнюю родину. Как повстречаешь цыганку из другого табора, так ей скажи эти слова тож запомнить да и дале пересылать. Рано либо поздно, дойдет до Кандилехо.

— Дойдет, барыня-красавица, годков через дюжину, а то и скорей. Ежели тебе спеху нет, так я уж расстараюсь. Коли, конечно, лаварцев этих запомню, да имена мудреные. Эко диво, лаварцы! Может и вовсе нету таких цыган на свете.

Дитя в красном узле, до того мирно дремавшее головкою на плече матери, проснулось и загукало. Женщина посвистала ему не хуже, чем собачонке, и подобрала юбки в явственном намереньи припустить бегом.

— Отстала я от наших, барыня-красавица, прощай покуда!

Елена только махнула рукой.

— Ну, чего, сказала? — накинулась на нее в карете Параша.

— Ох, отстань от меня! Из-за тебя я вышла перед немытой дурой дура набитая. По глупости девчоночьей Катька тогда обещалась. Никто ничего не знает о ней, гиблое дело.

Некоторое время ехали молча.

Елена откинулась на подушки, в полумрак, подале от окон. Казалось, глупая выходка разбила в прах и доселе хрупкий зрак когда-то такой живой, такой настоящей подруги. Кареглазая отважная девочка Катя осталась в прошлом, в отрочестве самое Нелли. Кати боле нету. Есть где-то, быть, может, женщина двадцати с немногим годов, неизвестная и чужая.

Без Платона было в карете как-то очень просторно и тихо.

— Паспорт-то у меня выправлен в Губернском правлении Московском, — размышляла вслух Елена под стук колес. — После Петра и Павла-то на воды ехать хотели… Филипп тогда два паспорта раздельных сделал, говорил, мало ли, что. Вот уж прав вышел.

— Так толку-то что, касатка, в бумаге твоей? — насупилась Параша. — Сама ж сказывала, Государыня послов из той сторонки отозвала.

— На Австрию санкюлоты напали еще в прошлом апреле, — откликнулась Нелли, с грустью наблюдая, как золотые шпильки солнечных лучей прихотливо скользят в кудрявых купах кленов. А за поворотом дороги осталась заводь в желтых огоньках кувшинок! Для радости, не для горя эдакой май. — А с этого февраля еще на Англию с Голландией напали.

— Вот дурные, у самих, сказывают, такой кавардак пошел, что хлеба нету, — Параша удивилась. — Аники-воины, куда на всех лезут на пустое-то брюхо?

— Не так они и глупы, как ты думаешь, ну да не о том речь. Морем всего быстрей, да нельзя. Храбрецы англицкие никому там причалить не дают, да и верно делают. Топят корабли-то. Вот что: путь нам по суше через Гельвецию, горную страну. Там швейцары живут, они никогда ни с кем не воюют. В Австрии станем говорить, что нам только до Гельвеции, нето заарестуют.

— Это еще за что? — Параша аж задохнулась от возмущения. — Коли они с разбойниками воюют, так и мы против окаянных!

— Австрияки нас знать не знают, а военным временем лазутчиков много. Станем говорить, мол, на воды для лечения. А как границу минуем, так уж швейцарам-то дела нету, что нам во Францию надобно. Там бумагу выправим, они дадут, только заплати.

— Ну и чего они тебе дадут-то за твои деньги? Напишут, что ты не русская да не дворянка? А кто тогда?

— В Женеве очутимся, на месте и видно будет, кто я да откуда взялась.

Диву давалась Параша: казалось на все был уж у Елены готов ответ. Словно долгие дни ломала подруга голову над печальным сим странствием. Но уж таковская она, Нелли: коли ничего поделать не сможет — легко зачахнет, быстрей цветка в вазе. Но любую тяготу одолеет когда найдет, что в ее силах предпринять.

Елена же тем временем дивилась другому: словно вчера помнился ей каждый день давнего летнего путешествия в Санкт-Петербург, каждый перегон давнего зимнего пути на Алтай. Среди ночи разбуди, в подробностях живописала бы она заболоченную деревеньку Старая Тяга либо ничейный лесной балаган под Пермью! Теперь же, глядя как в окошке выше сделались тополи и привычные тесовые избы потихоньку отступили перед глиняными, ярко белыми мазанками малороссов, она откуда-то наверное знала, что скоро забудет веселые эти домики, как случайный сон. Забудет и постоялые дворы, называемые здесь корчмами, хотя держат их самые всамделешные ветхозаветные жиды. Те, что не разводят огня в субботний день, не едят свинины, а из мяса выпускают всю кровь, полагая ее обиталищем жизни. Но и всамделешные жиды забудутся как сон, сморивший ее над страницею из Ветхого Завета.

Неужели не заметит она и летящих в небо шпилей Вены? Вить это город Моцарта!

И Моцарт продолжал жить в Вене, чьи шпили смазало на день приезда марево низких облаков. Его музыку играл на скрипке убогой нищий под дождичком, на мощеной желтоватым, в самый оттенок конского навоза, булыжником улице — улице узкой, но высокой. Его музыка слышалась из роскошного золоченого оперного здания — голосами многих инструментов. Моцарта, спотыкаясь, играли детские руки — где-то за зеркально чистыми стеклами, за зарослями гераней в подоконных ящиках.

Параша приносила в карету немыслимо лакомую сдобу с марципанами и шоколадом, украшенную сахарной глазурью и разноцветными как стекляшки цукатами, щедро благоухающую ванилью либо корицей. Сдобой и питались, чтобы не тратить на обеды время по дороге.

И Елена наверное знала, что не запомнит дороги через Вену, не запомнит самое желтовато-коричневой, богато золоченой Вены под низкими облаками. Будет вовсе иначе, на всю жизнь, сколько б той ни осталось: свесившаяся с ложа рука Филиппа, сильная рука фехтовальщика, беззащитная теперь, как сломанный цветок; Платоша, исчезнувший в черном колыханьи монашеских подолов, а на другой день — похитивший Романа Париж. Так все и сохранит память, только что же сей другой день так медлит наступить? Ей пора уж пробуждаться от ненужных красивых снов!

Параша с тоскою наблюдала, как без того бледное лицо подруги делается прозрачным до голубизны, как некрасиво проступают острые косточки запястий и ключиц. Нелли всем существом рвалась вперед — Параша же зорко оглядывалась назад. Но тревоги ее покуда оставались зряшны: ни повторяющихся лиц, ни подозрительного поведения сопутников не было.