— Чужак, вот это кто! — заметил другой зевака. — Он не из наших мест.

Гвин и управляющий стянули с трупа куртку, рубашку и штаны и стали исследовать тело.

— Есть следы на груди и пояснице и большие свежие синяки, — отметил служащий коронера, показывая на розово-красные пятна на теле жертвы. Он нащупал пару сломанных ребер, затрещавших под его сильными пальцами.

— Не иначе, как его пинали ногами, — проворчал де Вольф, ставший знатоком самых разных ран после двух десятков лет сражений в Ирландии, Франции и Святой Земле. Он посмотрел на управляющего. — Ты говорил, когда его нашли, он еще был жив?

Ответил один из сельчан, старик с седыми жесткими волосами:

— Совсем недолго, коронер! Это я его нашел, и он протянул еще с полчаса, да и помер, упокой, Господи, его душу.

— И ничего не сказал о тех, кто на него напал?

Старик мотнул головой.

— Да он бы все равно не узнал этих чертовых лесных воров, потому как чужак. Он с последними вздохами сказал «Гластонбери» — и еще что-то о проклятье.

Де Вольф уставился на старика.

— Что за проклятье? Он что, проклинал тех, кто на него напал?

— Нет, он назвал имя… да как его там? — Сельчанин поскреб седую щетину на лице, словно пытаясь оживить память. — Ну, такое странное имя, вот я его и запомнил… а, Барзак, вот как!

К тому времени, как Джон де Вольф вернулся в свой дом на Мартин-лейн, узенькой улочке, соединявшей главную улицу Эксетера с собором, уже наступили сумерки. Его дом представлял собой высокое, узкое бревенчатое строение, одно из трех, располагавшихся в проулке, и фасадом выходил на платную конюшню, в которой коронер держал Одина, своего боевого коня. Он как раз успел к ужину, так что ему не пришлось любоваться недовольной физиономией жены Матильды, которая вечно жаловалась на то, что он, как коронер графства, работает в самое неурочное время — хотя именно она подталкивала его занять эту должность несколько месяцев назад в надежде, что это поможет ей проложить путь наверх по социальной лестнице. Ее брат, сэр Ричард де Ревелль, был шерифом Девона, и муж, занимавший второе по старшинству место, как служащий закона, стал еще одним пером в ее снобистской шляпке.

Матильда была женщиной невысокой и плотно сложенной, на четыре года старше мужа. Их шестнадцать лет назад заставили пожениться родители, и оба всегда сожалели об этом браке. До тех пор, пока два года назад Джон не перестал воевать, он умудрялся оставаться вдалеке от своей жены почти все шестнадцать лет брака, за исключением нескольких месяцев, — покуда шли бесконечные военные кампании в Ирландии, Франции и Святой Земле во время третьего крестового похода.

Трапезы их обычно проходили в полном молчании. Они сидели на разных концах стола в зале, в стороне от личных покоев Матильды, куда приходилось подниматься по деревянной лестнице со двора. Сегодня вечером Джон сделал попытку поговорить, рассказав Матильде о неизвестной жертве разбойников в Клист Сент-Мэри. Она не проявила к этому никакого интереса, как обычно, и Джон угрюмо подумал, что если бы погиб каноник или епископ, она бы жадно слушала его, потому что у нее было какое-то болезненное пристрастие ко всему, имеющему отношение к церкви. Матильда проводила очень много времени в молитвах дома, или в огромном соборе, расположенном всего в нескольких ярдах от дома, или в ее любимой маленькой приходской церкви святого Олафа, на Фор-стрит. Джон подозревал, что она была влюблена в тамошнего жирного священника.

Он упрямо продолжал свой рассказ о том, как проводил дознание в деревенском амбаре, заставив Гвина собрать в присяжные как можно больше мужского населения деревни старше двенадцати лет. Им пришлось осмотреть тело, а Первому Очевидцу, старику, рассказать о том, как он наткнулся на труп. Поскольку он был чужаком, присяжные не могли сделать «официальное заявление о его английской национальности», чтобы подтвердить, что он был саксом, а не норманном, хотя после Завоевания прошло более столетия, расы перемешались между собой, и подобное заявление становилось все более и более бессмысленным. Оно превратилось в очередную уловку Королевского Совета с целью выкачать как можно больше денег из населения, потому что без этого заявления на деревню накладывался штраф за убийство, совершенное неизвестным лицом — дополнительное наказание за то, что саксы убивают своих завоевателей.

Больше дознание ничего сделать не могло, заключил Джон, обращаясь к не слушавшей его Матильде. Единственный возможный вердикт — «убийство неизвестными лицами», и почти нет шансов когда-либо отыскать преступников в густых лесах, простиравшихся по всей стране между обработанными землями.

Они закончили ужин — вареный лосось с луком и капустой, сервированный на толстых кусках черствого хлеба, и вошла горничная Мэри, чтобы убрать со стола и подать кувшин луарского вина, которое они пили, сидя по обеим сторонам жарко пылающего камина. Джон сделал одну уступку комфорту в высоком пустом зале — велел встроить каменный камин в заднюю стену, с новомодной трубой, выходившей наверх, на крышу, вместо обычного очага на полу в центре комнаты, от дыма которого слезились глаза.

Они опять сидели молча, пока не допили вино, потом жена, как всегда, объявила, что удаляется в свои покои, чтобы горничная, француженка Люсиль, помогла ей переодеться на ночь. Джон посидел еще немного с последним кубком вина, поглаживая своего старого пса Брута, который пробрался в дом с заднего двора и улегся перед камином. Спустя некоторое время пес встал и выжидающе посмотрел на хозяина. Все это входило в привычный порядок.

— Ну, пойдем, пора погулять. — Используя прогулку с Брутом как предлогом, который не мог одурачить никого, и в первую очередь Матильду, Джон снял с крючка в прихожей свой плащ из волчьей шкуры и вышел в темноту, направляясь через соборный двор в нижнюю часть города. Здесь, в Праздном переулке, размещался трактир «Куст» — и жила его хозяйка-валлийка, любовница Джона, очаровательная Неста.

Примерно в то же время, что коронер брел по плохо освещенным улицам Эксетера, изгой Герваз совершал очередное преступление в деревушке Уонфорд, сразу за городом. При свете полумесяца, проглядывавшего сквозь разрывы в облаках, он подкрадывался к деревенской церкви. Вечером она стояла пустая, потому что приходской священник уже не придет в нее до мессы следующим утром. Герваз, тихонько подошедший к двери церкви, по собственному опыту знал, что пастор либо уже спит, либо напивается после ужина в маленьком коттеджике в дальнем конце церковного двора. Он осторожно открыл дверь и пошел в непроглядной темноте в конец строения, туда, где лет двадцать назад, во время перестройки старой деревянной церкви еще времен саксов, возвели приземистую башню.

Там он пошарил руками и был вознагражден, нащупав грубую занавеску, висевшую над нишей, где хранилась березовая метла, парочка кожаных ведерок и разная церковная утварь — масляная лампа, свечи и запасное облачение. Герваз отдернул занавеску и долго шарил руками по стенам, пока не наткнулся пальцами на одежду, висевшую на деревянном колышке. Он снял ее с колышка, вернулся к двери, дождался, пока проглянет луна, и посмотрел, что это. Довольно заворчав, он разглядел, что в руках у него широкополая шляпа паломника, старая сутана, длинная черная туника, достигавшая щиколоток, а также еще одно тонкое белое одеяние, которое обычно называют стихарь. Стихарь ему был ни к чему, он вернул его на место, и исчез в ночи со своей добычей.