Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Отец описывает дом Цецилии: лавку, которую он называл подвальчиком, помещения, расположенные над этой лавкой, комнаты с потускневшей росписью на стенах, фарфор и старинные бокалы за стеклом в буфете, кладовку, из которой пахло пряностями, на большом столе стопки журнала «На земле и на море».
Над этими комнатами находился чердак, где отец любил проводить время, здесь в сумеречном свете громоздились связки старых рукописей и книги в переплетах из свиной кожи. Там стояли белые с синим фаянсовые кружки и стеклянные сосуды причудливых форм, остатки аптечной посуды от тех времен, когда в доме была аптека. На старом шкафу он, четырнадцати- или пятнадцатилетним мальчиком нашел старые матрицы из красильни своего деда, но не знал, для чего они предназначены.
Как они выглядели, эти матрицы? Прямоугольные деревянные пластинки с вырезанным на них узором. Да, а в некоторые из них были вставлены медные штырьки. Я уже точно не помню, говорит отец.
Размышлять о людях, которых нет на свете, которые жили до меня, брать след, идти по нему, вынимать их образы из старых фотографий, освобождать их от оцепенения, которое им навязал фотограф, спасти их, заставить Йозефа снять тяжелую руку с плеча дочери, дать возможность дочери, освободившись от отцовской руки, вздохнуть, потянуться, распрямиться.
Жена Йозефа встает со стула, отрывает обоих детей от подола, расправляет складки шелкового фартука, который повязан поверх юбки, стоит в неловкой позе, в слишком туго затянутом корсаже; Цецилия, вторая по старшинству, поворачивает круглую головку, пробегает задорным взглядом по комнате, быстрым пальчиком проводит по нарисованному камину, по нарисованным складкам портьеры; мать поднимает свою крупную руку, уверенным движением возвращает чересчур бойкую дочь на место, делает недовольное лицо, оба круглолицых мальчика уже стоят возле таинственного аппарата, накрытого черным платком, один из них тянет этот платок за кисточку; мать хватает его второй рукой, фотограф убирает свои стеклянные пластинки подальше от детей. Йозеф смущенно вынимает из жилетного кармана часы на цепочке, их серебряная крышка открывается, он бросает печальный взгляд на циферблат, захлопывает крышку и кладет часы снова в карман. Фотограф написал что-то на бумажке и передает ее Йозефу, Йозеф достает из кармана вышитый бисером кошелек, выкладывает деньги на столик, окидывает семью глазами и жестом показывает всем, что пришло время покинуть это заведение.
Друг за другом они протягивают фотографу руку на прощание, сначала Йозеф, потом его жена, девочки делают книксен, мальчики неловко кланяются, они выходят, на улице их ждет фургон.
Фотография, которая, пройдя через многие руки, попала наконец ко мне, могла быть сделана в Ландскроне или в деревне Мэриш-Шенберг, которая теперь называется Шумперк, на обратной стороне не указано, где был сделан снимок.
Но как привести в движение группу людей, запечатленных на фотографии полтора столетия назад, заставить родителей и детей выйти из дома на улицу? Они садятся в фургон, Йозеф берет в руки поводья, лошади трогаются, копыта стучат, деревянные колеса с железными ободами гремят по мостовой.
Как заставить фургон проехать мимо скромного, незадолго до этого отремонтированного здания ратуши Ландскрона в стиле эпохи Возрождения, или мимо церкви Св. Венцеля в стиле поздней готики, или мимо мэриш-шенбергской ратуши с солнечными часами и помпезной башней с медным куполом, мимо колонны Девы Марии, мимо Марии с венком из звезд вокруг головы, мимо длинного пруда, берег которого покрыт красным песком, когда поднимались сильные волны, песок окрашивал воду в красный цвет, среди полей с глинистой красной землей, среди лугов и поросших лесом холмов?
Видеть, как они сидят в фургоне, знать все про их судьбы, судьбы людей, которые в то время были еще детьми.
Анна, самая старшая, выйдет замуж за мясника, будет стоять в лавке, нарезать на куски свинину, говядину, телятину, разрубать кости топором, со si prejete, пани Коблишкова, что вы хотели, просимо, данке шён, заходите к нам еще. Адальберт умрет в Мэриш-Трюбау от рака легких. Иоганн повесится от отчаяния, уже старым, из-за того, что в доме для глухонемых, директором которого он служил долгие годы, его выселили из служебной квартиры после ухода на пенсию. Он, так же как и его дядя Игнац, возьмет кусок веревки и повесится, над его могилой будут петь глухонемые дети, которых он сам научил петь по специальной методике, и случайные прохожие будут тронуты пением этих детей. Девяностолетнюю Цецилию в вагоне для скота отправят через границу в Германию, в госпитале города Форхайма она от отчаяния начнет непрерывно говорить, не умолкая ни днем, ни ночью. Дежурная сестра ничего не знала о жизни Цецилии, о ее родной деревне, у нее от этого только прибавилось работы, она и так слишком устала.
Слишком много больных, слишком много беженцев, переселенцев в то сложное время после окончания Второй мировой войны, пришедших неизвестно откуда, где они стали никому не нужны. Сестра не сможет больше переносить болтовню старой Цецилии, она сделает ей успокоительный укол, наутро Цецилию найдут в постели мертвой.
Уноситься мыслями в прошлое, на полтора столетия назад. Все это еще не произошло, все они еще дети — Иоганн, Адальберт, Анна и Цецилия; Йозеф откладывает для них деньги, у детей жизнь должна пойти намного лучше, чем у него, — это старое как мир желание всех родителей; дети должны достигнуть большего, чем они сами, они должны ходить в школу, может быть, даже учиться в университете. Его девочки не должны рвать лен голыми руками, а сыновья — замешивать красящую смесь из индиго в чанах и вечно ходить со следами краски на руках, они не должны с трудом выскабливать эту краску из-под ногтей, и в кармане их жилетки должны лежать золотые, именно золотые, а не серебряные часы. Иоганн будет ходить на курсы учителей в Ольмюце, Адальберт будет учиться на ветеринара. У Иоганна вообще не будет детей, а у Адальберта только двое.
Я подношу лупу к правому глазу, зажмуриваю левый, оказываюсь перед домом моего прадеда, он достаточно просторен, чтобы вместить все красильные чаны, печатные станины, сушильные столы, деревянные кувшины — одним словом, все, что он использовал в своей мастерской, полки, где в строгом порядке были распределены пронумерованные деревянные матрицы и толстые каталоги с образцами узоров, которые предлагали клиентам на выбор, склад для рулонов сырья и уже покрашенного полотна, там же стояли медные мельницы для размалывания индиго. В доме имелось достаточно места для жилых комнат, для мастерских, для спален, во дворе, который не видно с
