— Кем ты работаешь? — Глеб поставил перед ней огромной кусок пудинга и налил ей чаю.

— Подопытным кроликом.

Глеб не сразу сообразил, что она шутит. И почему тогда на станции сомневаются насчет того, что она гомо сапиенс?

— Меня исследуют. — Мария наслаждалась пудингом. — Берут анализы.

— А опыты с тобой проводят? — вкрадчиво спросил Глеб.

— Это было бы негуманно.

Глеб не понял, она говорит, что думает или ее подучили отвечать так. От создателей мира безраздельного Добра можно было ожидать всего.

— Тебе нравится пудинг? — Глеб решил сменить тему.

— Да. Это лучше, чем падаль.

Глеб поперхнулся своим куском.

— Чему тебя учат здесь? — спросил Глеб.

— Всему. Ульри (надо понимать, что это Ульрика) и Мэгги разработали для меня программу (в последнем слове только одна ошибка).

— Ты кушай, кушай.

Глеб положил ей еще кусок. Мария встала, налила в чашку Глеба чай, с чувством выполненного долга села на свое место.

Вот она перед ним, за столом, в курточке с эмблемой международных сил астронавтики, ее уже научили пользоваться компьютером и ложкой. Останься она в лесу, была бы дважды или же трижды матерью, собирала бы корешки, разделывала шкуры — ее жизнь была бы полностью предопределена и, к тому же, уже перешла свой экватор. И она бы знала о жизни всё. А здесь она юная девушка, не сделавшая еще и шага, не знающая ничего — и в ее жизни ничего-то еще не ясно.

Ее родители выковыривали личинки из-под коры, а у нее на кухне печь, надо только назвать блюдо перед дисплеем, и печь приготовит. Как ей удается держать все это в голове и не свихнуться?

Мария поняла, что делает что-то не то лишь по округлившимся глазам Глеба, но она не сообразила, что именно она сделала. А было вот что: увлекшись пудингом, она зубами, без малейшего усилия перекусила ложечку. Глеб бросился к ней, боясь, что она проглотит металл.

— Значит, я не стану человеком? — на глазах у Марии навернулись слезы.

— Умение есть пудинг это всё же не всё, что требуется для того, чтобы быть им. — Успокоил ее, обнял за плечи Глеб. Мускулы ее плеч были мощные, сухие. Такой плотности мышц не могло быть у человека, скорее, на лапах у ездовой собаки.

Бескрайние леса, потрясающей красоты озера, маленькие моря, грандиозные горы. Глеб успел уже повидать немало разных миров. Были куда фантастичнее, гораздо богаче, несоизмеримо интереснее для исследования, но… Он не знал, откуда это чувство, даже испугался его — здесь своё. Своё?! Пусть не полная копия Земли, даже лучше, что не копия, но своё. Бред. Наваждение. Бред.

— Всё, уже отпустило, — сказал он угадавшей это его состояние Мэгги.

— Здесь, на станции каждый из нас сам борется с этим, — говорит Мэгги.

— Я родился в космосе, на орбитальной станции, если точнее. Землю впервые увидел, когда мне было одиннадцать. Конечно, с самого детства фильмы, слайды о Земле, обучающие программы, голограммы, книги. Земля это родина.

— Но? — в вопросе Мэгги было напряжение.

— Мы глушили в себе все эти «но». Нас так воспитывали, да мы и сами хотели. А космос, перелет для меня не есть вычитание из времени жизни, как у вас. Это тоже жизнь. В этом мое преимущество перед вами, родившимися на Земле, — улыбается Глеб.

Что ему эта «Земля второй попытки»? Он сейчас не мог понять что .

Мэгги вела прогулочный кораблик. Когда Глеб хотел общий план, она поднимала его в облака, когда он хотел над облаками, поднимала над. Или вот как сейчас, пускала над самой водной гладью.

Он обнял ее. Получилось трепетно. Получилось правдиво. Получилось счастливо и человечно.

Всю остальную дорогу они и стояли так, у пульта управления, молодые, сильные, одного роста.

Ульрика, как вошла, сразу же направилась к кабинету.

— Нет, — сказал Глеб. — Я его запер. В общем, считай, что заколотил досками.

Усадил ее в кресло возле камина. Сам сел в такое же кресло напротив.

— Я все время пытаюсь внести ясность, но впечатление такое, что у вас на станции ясности как раз и не хотят. Итак, скажу еще раз: у меня нет практически никаких полномочий.

— Понимаю прекрасно, не тебе закрывать наш эксперимент, — сказала Ульрика. — Если ты об этом.

— Я понял, что вас объединяет с профессором Снайпсом. Но мне не совсем ясны ваши разногласия.

— Я всё-таки начну с того, что объединяет, — попыталась улыбнуться Ульрика. — Я всегда была первая и в детском саду и в школе, победила в борьбе за грант (я и не сомневалась, что выиграю), и вот я многообещающий студент-генетик плюс звезда университетской волейбольной команды, плюс волонтер христианского фонда. Жизнь, казалось, так и пойдет по накатанной, и я всегда буду первой и правильной. И вот в библиотеке нашла книгу, не 3D, не говорящую, а бумажную, может быть, ты видел такие? Сначала усмехнулась, даже не над книгой, над своим внезапным комом в горле, сказала «о страданиях человеческих». А потом… мне показалось такой ерундой и всё моё лидерство и вся моя правильность.

Что это за книга? — перебил ее Глеб.

— Не скажу. Пусть это будет книгой , и только. А вот насчет страданий… Вдруг мысль: если бы мы произошли от какой-то другой ветви гоминид, от добрых и мягких, условно говоря, от орангутанов. И вот эта детская, в общем-то, мысль и определила мою судьбу.

— Я понял тебя. — Глеб сам удивился, зачем вдруг влез с этой пустой фразой.

— Об одном лишь жалела, что со Снайпсом я не совпала во времени… Мне надо было быть в той, первой сцене, когда он только лишь запустил эксперимент и создавал свою станцию. Тогда бы я была соратницей, почти с ним на равных. А в этой своей четвертой смене пришлось лишь только встроиться в созданную им систему. В собственном поиске исходить из того, что уже было необратимым в его эксперименте. — И вдруг ее прорвало:

— Он не должен был так поступить с альфами! Погасить в них искру, потому что от искры пахло серой?!

— Он считает, что погасил искру потому, что ее не было.

— Обречь на вечный палеолит! Принести людей (а ведь это люди. Люди именно!) со всеми миллионами и миллионами их потомков, которые уже не родятся никогда, в жертву идее!

— Но ты же сама, насколько я понял, считаешь его идею истинной и служишь ей со всей страстью.

— Это неважно! Совсем неважно!

— И ты так уверена, что он уже погасил, обрек, и все это необратимо?

— Сразу чувствуется, что ты не профессионал. Ты и не обязан разбираться в этом, не переживай, то есть я хотела сказать, извини. Необратимо или нет, мы узнаем лет этак через тысячу. Но он делает всё, чтобы было именно необратимо.