Васе вдруг стало грустно. Он смотрел на медитирующего над деньгами Фархада, заладившего про Ташкент, и думал о том, что он-то точно в Донецк не поедет. Нет, часть денег он семье перешлет, чтобы по-честному, но домой не вернется. Прикупит дом где-нибудь в ближнем Подмосковье, откроет автомастерскую, а там видно будет.

В принципе, с такими бабками можно свою строительную компанию открыть, — размышлял Вася, а этого мудака Трифонова нанять прорабом. И пиздить, тупо пиздить. Каждый день…

— Телить тавай! — очнулся Фархад. — Тавай теньги телить!

— Чё телить! Чё телить? — Вася ударил его по рукам и хлопнул крышкой. — Вот поделим мы их сейчас, и чего? Ты хоть понимаешь, сколько тут денег, дубина стоеросовая? Тысяч сто, а может, и двести! А может, и мильон! Мильон баксов, Федя! И куда ты их положишь? За пазуху? Или по карманам рассуешь? И первый мент твой, да, Федя? И что ты ему скажешь, когда он тебя, барана, спросит, где ты их взял?

— Нашол. — Фархад вытянул губы трубочкой, сделавшись похожим на утконоса.

— Где?

— На ситройке.

— Это где же у нас в Москве такие стройки, что там чемоданы с баксами лежат, а?

— Там, — Фархад махнул рукой в сторону окна.

— Там, да? А может, ты террорист, чурка ты ебаная, а? — скажет тебе мент. — Может, тебе эти бабки дали, чтобы ты у нас в Москве, сука, дома взрывал, а? Регистрация есть? Нет? А может, ты еще и девочек русских тринадцатилетних насилуешь? А потом магнитолы из машин воруешь? Тогда ты, в натуре, террорист!!

— Какой магнитол? — залепетал Фархад. — Какой магнитол? Шито телать?

— В банк пойдем, — многозначительно изрек Вася. — Положим их на счет, потом — в магазин, костюмы покупать и билеты домой. Потом, переодетые, бабки заберем, разделим по-честному — и по домам. Понял, нет?

— Это как?

— Короче, слушай меня, я знаю как! — Вася вскочил, схватил кейс, и герои засеменили по лестнице вниз.

У подъезда стояла «Газель» с открытыми бортами, груженная унитазами и раковинами.

— Тихо, — Вася передал кейс Фархаду. — Сядь на него и сиди тихо!

Фархад послушно уселся на кейс. Вася на цыпочках подкрался к кабине водителя, заглянул внутрь, потом забежал за угол, выдержал паузу и вернулся к машине:

— Федя, ну-ка помоги! — Он ловко вспрыгнул в кузов и оттащил от края унитаз, завернутый в целлофан. — Бери!

— Зашем? — испугался Фархад.

— Чё «зачем»? Бери, тебе говорю! На рынке ща сдадим!

Фархад обернулся на кейс, поплевал на руки и послушно принял сантехнику.

— Зашем нам унитаз? — запричитал Фархад, когда они подошли к дыре в заборе. — А, Вася? Зашем нам унитаз воровать, мы же теперь богатые, да?

— А деньги мы, можно подумать, не своровали, да? — злобно оскалился Вася. — Они нам с неба упали, ёпта. За труды наши, так?

— Зашем своровали! — Фархад побледнел. Он попытался сообразить, сколько лет дадут за кражу такой суммы. — Зашем своровали? Нашли!

— Нашли, — передразнил его Вася, — вот и унитаз тоже нашли. Большие деньги мы домой повезем, а унитаз тут сдадим. Ну, водочки там, пивка. Как обычно. Сам понимаешь, — подмигнул Вася.

— Большие теньки домой, — улыбнулся Фархад. — Большие… домой… та-а.

— Домой, — кивнул Вася.

План кинуть Фархада созрел у Васи тотчас же, как только он увидел бесхозную «Газель» с унитазами. «Доберемся до рынка, сдадим унитаз, рассчитываться пойдет Фархад, — прикидывал Вася. — Он же тогда верещал, когда проволоку сдавали. Теперь все по-честному. Пусть сам бабки принимает. А я огородами, огородами — ив метро с чемоданчиком. В метро.

И потом, зачем чурке столько бабок? Ну, вот реально, зачем? Его либо кинут, либо он сам потеряет. Такие это люди. Нет, конечно, можно было бы ему сейчас пачку дать, ну чтобы совсем чувака не обижать. Да, небось, просечет. Просечет и арматурой по башке съездит. Такие это люди. Доверять нельзя. И потом, он же всегда говорил, что „Масква крысывый горот“. Вот пусть в этой „крысоте“ и остается. Все лучше, чем кишлак, да? А мне Москва задаром не нужна. С такими-то бабками. В гробу я ее видал!»

Вася поднял голову и улыбнулся. Солнце больше не раздражало.

Who knows? Not me

We never Lost control

You're face to face

With the man who sold the world.

David Bowie. The Man Who Sold the World

Вова. Десять часов утра. Остоженка

Душно. Солнце раздражает. Валяюсь, размазанный по креслу, положив ноги на пуфик. В руке зажат хайбол с Bacardi Spice, хотелось бы сказать «запотевший», но он, сука, теплый, как и все здесь. Как плотный смог за окном, как оконная рама, как кусок сыра, подтекающий на кухонном столе. Кажется, даже лед в генераторе и тот теплый. Очередной московский сентябрь окончательно свернул всем мозги, и даже вещи теперь научились потеть.

— Knock-knock-knocking on heaven's door, — пластмассовым, совершенно лишенным эмоций голосом, поет неизвестная мне девица с бог знает какого по счету диска Vintage Cafe. Вспоминаю, с каким зарядом секса напополам с героином пел ту же песню Эксл Роуз. Становится очень душно.

На противоположной стороне улицы дом, на который я тупо пялюсь, пытаясь поймать фрагмент другой, возможно, более интересной, чем у меня, жизни. Но в чужих окнах все так же безжизненно. Только занавески полощутся от кондиционера. Закрываю глаза, пытаюсь представить себя одетым только в шорты с узором из больших цветов. Я стою у такого же огромного, в пол, окна, а за ним — море, и на море серферы, и стайки молодых девчонок играют в тарелку, а в баре чувак в панаме сосредоточенно пьет мохито, кажется, уже целый час. Я открываю окно, и в комнату врывается свежий морской воздух.

— Я хочу уехать, — обреченно говорю я, — в Америку. В Лос-Анджелес, например.

— Лос-Анджелес — не Америка. Так же, как и Париж — не Франция, — отвечает существо, сидящее на диване, не отрываясь от покраски ногтей на ногах лаком цвета спелой вишни. — Эти мегаполисы совершенно не отражают страну, существуя отдельно. Как в России…

Я не слышу конца фразы. «Как в России — Москва», очевидно. У меня немедленно сводит скулы и пересыхает во рту от злости. И мне бы сейчас развернуться и рассказать ей, как сильно я не люблю персонажей, рассыпающих навязшие в зубах, заезженные цитаты, которые они подслушали на вечеринках у иностранцев, «определенно разбирающихся в предмете», или подсмотрели в блогах, или в культурных программах. Причем говорится это всегда и всеми одинаковым тоном, с одинаковым изломом губы и покровительственным снобизмом в глазах.

Мне бы сейчас спросить ее, что она, строящая из себя всезнайку, высокодуховная дочь богатых родителей, которая путает Дебюсси с Рахманиновым, знает, например, о Париже? О городе, который состоит по ее мнению, из Invalides, avenue Montaigne, St. Honore и Musee d'Orsay (потому что культурненько)? Слышала ли она песни полупьяных торговцев гашишем в Bobigny? Разговаривала ли с безумными художниками в кафе, затерявшихся в переулках за Пантеоном? Дышала ли она кислым потом случайно сошедшихся на одну вечеринку на крыше дома в районе Маре обдолбанных леваков, сталелитейных магнатов, торговцев антиквариатом и молодых моделек, нелегально живущих тут уже пятый год?