– Я не могу с детьми и огородами возиться, как ты! – говорит он своему старому другу за стаканом самогона. – Тошно мне. Я должен просыпаться рано, вставать тут же, тягать гирю, обливаться холодной водой, бриться, одеваться и идти, понимаешь?!

– Да тебе уже семьдесят с гаком! – восклицает его словоохотливый товарищ. – Просыпайся, вставай, тягай, обливайся, брейся-одевайся, да иди себе сидеть в тени винограда и газеты читать.

– Не могу. Так – не могу.

И подаётся в сторожа. Днём в своём кабинете перебирает старые фотографии, что-то пишет в ветхие блокноты и меряет расстояние между стенами в шагах. Потом спит. Просыпается поздно, встаёт тут же, тягает гирю, обливается холодной водой, бреется, одевается и идёт сторожить. Дедушке «семьдесят с гаком», но он может стоять на голове «без рук и стены», и вообще очень сильный и «физически подготовленный», если пользоваться казённым языком школьного учителя физкультуры. Дедушку никто не учил физкультуре, он сам всю жизнь «культивирует своё физическое тело», если говорить прекрасным и загадочным, чуть насмешливым дедушкиным языком. Дедушка отстраняется от Лидочки, потому что, как он сам говорит ей: «Всему, чему мог, научил. Больше мне сказать тебе нечего. Теоретический курс изложен в самые оптимальные сроки – за первые пять лет. Дальше человек или научается учиться сам, или всё без толку. Так что пора приступать к самостоятельным лабораторным практикам».

Да и она сама куда реже бывает в доме у бабушки с дедушкой, хотя, оказывается, они вовсе не так далеко, как в детстве, живут. Всего-то дойти до площади Октябрьской революции, сесть на восемнадцатый трамвай и доехать до конечной остановки, до 16-й станции Большого Фонтана. Или до железнодорожного вокзала – на двадцать шестой или двадцать девятый. И выйти на 8-й станции Черноморской дороги, но оттуда дольше идти пешком, хотя вокзал чуть-чуть ближе площади Октябрьской революции. Так кажется Лидочке в тринадцать. В семнадцать вокзал и площадь с указующим перстом «вечным дедушкой», одетым в бетонное пальто, вдруг очутились не просто рядом, а прямо-таки разными сторонами одной дороги. Дороги, положенной на еврейские кости, разгрузившей трамвайный «пассажиропоток» и значительно облегчившей передвижения «Центр – Черёмушки – посёлок Таирова – Центр».

Да и времени сейчас меньше. Вернее, время внезапно стало конечно. Если в пять лет, просыпаясь рано-рано, Лидочка знает, что перед ней расстилается такая чистая, свежая, пустая, бескрайняя вечность, течением дня заполняющаяся пережитым, что наверняка к вечеру она, Лидочка, будет такой древней старухой, что лечь и умереть совсем не страшно и даже нужно. Куда уж больше? Больше в неё не помещается!

– Представляешь? Бабочки живут всего один только день! – говорит ей мама.

Лидочка очень хорошо представляет и не понимает, почему мама расстраивается, что бабочки живут «всего один только день». Скажет тоже, «всего». Это не «всего один только день». ЭТО ВСЁ – один только день. Как мама не чувствует? На самом деле все живут всё один только день, а потом умирают. А на следующий день снова рождаются. Просто так, без причины. И умирают без причины, просто пережив всё отмеренное неизмеримое. И рождаются без причины с предощущением всего. Просто, пока время ещё не становится конечным, помнят после утреннего рождения, что было перед вечерней смертью.

– Не расстраивайся, мамочка! – утешает маму Лидочка. – Бабочка сегодня умрёт, а завтра снова родится!

– Глупая ты, не понимаешь! – улыбается мама Лидочке.

– Дедушка говорит, что я умная.

– Дедушка у нас вообще много говорит. Особенно того, чего не надо, – сердится мама.

«А потом оказалось, что люди не умирают каждый день, а просто спят. Было даже как-то обидно. Потому что если ты рождаешься и умираешь каждый день, то времени у тебя – полная бесконечность. Когда уже начинаешь просто спать, то оно, время, превращается в графы дневника, в календарь, где красным отмечены выходные и праздники. И сразу уменьшается под этими присвоенными значениями. Время пугается интервальности и съёживается, как облитый крутым кипятком целлофан, и куда-то девается, как свежие красивые живые грибы тоже деваются куда-то, будучи вывалены на раскалённую сковородку. Бабушка говорит, что они ужариваются. Теряют воду. Вот так и время ужаривается, теряет воду, и этих самых «вод времени», вычитанных из того романа «Китайская философия», что валяется у деда на столе, тебе всё время не хватает, чтобы напиться. Ты глотаешь и глотаешь время, а жажда остаётся. Естественно, ты же пьёшь уже ужаренное, потерявшее воду сухое время».

Примерно так время от времени размышляет Лидочка, начавшая спать от усталости, перестав умирать от пресыщения бесконечностью. Лидочкино время «ужаривается» школами общеобразовательной и музыкальной. «Теряет воду» в бассейне «Динамо». Испаряется в «воронцовском» дворце пионеров имени Яши Гордиенко.[16]Усыхает за выполнением бесконечных домашних заданий «по предметам». К чистым источникам беспредметной воды Лидочка приникает всё меньше и меньше.

– Моё время, дедушка, стало как-то быстро терять свои воды! – вздыхает постаревшая семилетняя Лидочка.

– Береги его, береги его, детка. Наслаждайся каждой каплей. Мучительна смерть бесконечности от временнОго обезвоживания. Другие, нормальные взрослые, не такие безумцы, как твой дед, называют эту мученическую смерть взрослением. Но какая разница, как ты умирал вечером – легко или мучительно, если утром снова непременно родишься, так или иначе? Иди, Лидочка.

Девочка послушно уходит в своё новое конечное время. Старик с вечной бесконечной любовью смотрит ей вслед.

Лидочка растёт, и её город перестаёт быть камерным, разделённым всего на два сезона, на две реперные точки бытия – квартиру и дом. Оказывается, что город не только её, Лидочкин, не только соседей и друзей, а и ещё кого-то. И этих «кого-то» очень и очень много. Город больше, чем «Центр», «Фонтан» и «Черноморка». Он больше мифов, книг и фильмов о нём, как время больше человеческих представлений, как вода – огромнее знаний о ней. И жизнь есть даже за границей старого Порто-Франко – улицей Комсомольской, – как есть вечность до рождения и после смерти.

Дедушка, не терпящий уплотняющихся пространств и замшелости пенсионного водоёма, как-то утром встаёт, тягает гири, обливается, одевается, бреется, уходит сторожить и не возвращается в положенный срок. Не возвращается и через сутки. Потом – не возвращается через двое. В последующее сорокавосьмичасовое течение интервального времени Лидочкина бабушка и мама, обезумев от тревоги, звонят в милиции города, в морги города и в больницы города в попытках разыскать имя, отчество, фамилию, приметы и возраст. Лидочка, сама пугаясь того, что она надумала и собирается сказать, подходит к бабушке и тихо спрашивает её:

– Куда чаще всего в нашем городе попадают те, кто не жив и не мертв, похож на многих других и не может сказать, как его зовут и сколько ему лет?