водицу они не пивали и донских сазанов на удочку не лавливали, но оба были, что называется, «тертыми калачами», настоящими фронтовиками, которые везде и при всех обстоятельствах не теряются и знают, как надо себя держать и вести. Сережа Васильев был и остался моим близким другом до самой своей безвременной смерти. Павла Филипповича Нилина я знал как прекрасного прозаика и интереснейшего человека с удивительным оригинальным чувством юмора, и он мне давно нравился. Екатерина Шевелева оказалась человеком легким и общительным. Пока мы доехали до Ростова, мы. что называется, надежно «притерлись» друг к другу.

Как-то само собой сложилось распределение наших обязанностей на будущих наших ростовских вечерах. Нилин — так мы решили в вагоне — будет нашим главным оратором, открывающим литературный вечер, его запевалой; подменять его в случае необходимости будут Шевелева и Сергей Васильев.

— А суслика, — сказал Нилин, имея в виду меня, — мы будем выпускать на десерт, с его рассказами.

Шутка Нилина насчет «суслика» родилась тогда же в вагоне поезда Москва — Ростов. Он узнал, что моя настоящая фамилия Попов, а Ленч — это псевдоним, с деланной горестью покачал головой и сказал: «Дали тебе, суслику, такую фамилию, и что ты с ней сделал!»

Я рассмеялся первым, но тут же на всякий случай сказал:

— Только ты, Павел Филиппович, когда будешь меня объявлять, не скажи, не дай бог, так: «Сейчас свои рассказы прочитает Суслик!»

— За кого ты меня принимаешь! — ответил Павел Филиппович. — Неужели я не знаю, что такое вагон и что такое зал, где идет литературный вечер московских писателей.

Екатерину Шевелеву мы единогласно избрали политиком нашей десантной группы — «Фурмановым в юбке», как сказал Сергей Васильев.

Екатерина Васильевна обаятельно улыбнулась:

— Я согласна быть комиссаром. Только смотрите, ребята, чтобы было без обид. Я строгий комиссар!

Так, с шутками, с дружеской подначкой, с воспоминаниями о пережитом на фронте, мы наконец добрались до Ростова.

II

Уезжали мы из Москвы в мороз со снегом и ледяным ветром, а в Ростов приехали, когда здесь бушевал проливной дождь… Ночь, город затемнен наглухо, где мы остановились, на каком пути стоим, один бог знает. И то вряд ли!..

Мы вышли с нашим скудным багажом из вагона и оказались в чернильной, густой и мокрой тьме. Никто нас не встретил, а тут еще дождь приударил. Куда идти? Кого искать, а главное, как тут и кого найдешь в этой кромешной тьме под этим окаянно шумящим ливнем?!

Шевелева, наш политком, стуча зубами от зябкости, сказала бодро:

— Не унывайте, ребята, нас наверняка найдут и отвезут куда надо. Будем стоять здесь и ждать!..

Издали донесся голос.

— Кто приехал — отзовитесь!

— Мы приехали! — выкрикнули мы хором.

— Вы писатели? — повторил, приближаясь, радостный голос.

— Писатели!

— Какие?

— Московские! — отозвалась Шевелева.

— Хорошие! — сказал Нилин.

— Но промокаемые! — сказал я.

Подошли двое: девушка в плащике с капюшоном и средних лет мужчина, осветивший нас своим фонариком. К сожалению, я не запомнил их имен.

— Мы из обкома! — сказал мужчина. — Извините, что заставили вас ждать, но сами видите…

— Вернее — не видим! — сказал Нилин.

Все рассмеялись, и мы гуськом, держась за шинель или за пальто идущего впереди, стали пробираться через пути в город. Нас посадили в пикап и куда-то повезли.

— Куда вы нас везете? — спросила Шевелева.

Девушка в плаще с капюшоном сказала:

— В общежитие обкома… тут у нас есть один дом, более или менее уцелевший от бомбежек… Уж извините, если что будет не так.

Общежитие обкома занимало пятиэтажный дом не то на Малом, не то на Среднем проспекте. Как этот дом уцелел среди сплошных развалин, его окружавших, было непонятно. В таких случаях говорят: «Чудом». Мы поднялись по искореженной лестнице в отведенную иам комнату на третьем этаже, увидели кровати с чистым постельным бельем, тонкие одеяла и даже чайник с кипятком и маленький чайник с крепкой заваркой чая на столе и воспрянули духом. Первых московских ласточек встретили на Дону приветливо!

На следующий день нас принял первый секретарь Донского обкома партии Борис Александрович Двинский. Я сказал ему, что на меня, помнящего довоенный шумный, нарядный, веселый Ростов с его улицей Садовой, скамеечкой кленовой», с его знаменитым кафе «Ампир», в котором за чашечкой кофе или стаканом чая мы сиживали со своими студенческими подружками, нынешние развалины города производят гнетущее впечатление. Двинский помрачнел и сказал:

— Война! Но знаете, дух Ростова, его оптимизм, его веселый нрав война не сумела подавить. Вы сами в этом убедитесь, когда встретитесь с нашими людьми на ваших вечерах.

Он улыбнулся и закончил:

— Побывайте на нашем рынке, он такой же, там все можно купить — от примусной иголки до… немецкой неразорвавшейся авиабомбы включительно!..

III

Ростовский рынок после суровой пайковой Москвы потряс нас своим изобилием. Конечно, это было особое, военное изобилие, но, подумалось нам тогда, какая же это благословенная и щедрая земля — Дон, — если после двух лет тяжких военных испытаний она способна так радовать глаза людей своими дарами. Цены, впрочем, были аховые. Мы, например, купили на двоих один маленький глечик каймака[1] — знаменитого ростовского лакомства; купить каждому по глечику, как говорил бунинский мужик, нам наш «капитал не позволял».

Потом мы купили — уже каждому! — по огромной жареной гусиной ноге и отошли со своей добычей в сторонку, за какой-то киоск, чтобы здесь, вне любопытствующих базарных глаз, насладиться этой волшебной едой. И тут перед нами возникла какая-то личность с сизой бугрястой физиономией, в потертой шинельке и проскрипела:

— Гусь, дорогие товарищи, плавать любит. Могу налить!

С этими словами он извлек из недр своей шинельки два стакана и початую бутылку с мрачно-желтой жидкостью.

— Выручайте инвалида. Сколько наливать — по стакану или по половинке?

— Ты, братец, такой же инвалид, как я бабочка-капустница! — сказал Васильев. — Чем угощаешь, какой отравой?

— Какая отрава! — обиделась сизая личность. — Это наш ростовский тархунчик!

Московский тархун мы знали, так называлась самая дешевая водка, сдобренная травкой «тархун», которая, не улучшая вкусовых качеств зелья, окрашивала его для увлекательности в нежно-изумрудный аптечный цвет.

После ливней наступили морозы, и мы решили выпить по половинке стакана ростовского тархунчика с профилактической антипростудной целью. Личность налила в стаканы свою отраву. Тархунчик оказался, как мы и ожидали, самым вульгарным, плохо очищенным самогоном с мерзко-дальнобойным запахом. Мы уже поднесли ко рту стаканы, как вдруг за киоском возник еще один человек, одетый в хорошее драповое пальто и «при шляпе» Он посмотрел на меня, и… не успел я опомниться, как очутился в его объятиях.

Человек «при