Увы, мудрец Гурджиев не дожил до замечательных времен, когда улицы Москвы украсились миллионами лотков, киосков, палаток, тентов, тонарой, хот-догов и мини-маркетов, он так и не узнал, что человечество обогатится такой разновидностью лоточников, как певчий дрозд, — авангард и опора уличной торговли, столичной торговли, потому что без торговли, без уличной торговли Москва это не Москва, иначе где же взять деньги для взяток главам управ, заместителям и заместителям заместителей, советникам префектов, начальникам административных инспекций и прочим мелким отцам города и матерям Первопрестольной, мачехам и отчимам от генеалогического древа городских властей, взращенных и вспоенных сотнями Василиев Мочалкиных.

О Мочалкине в лоточных рядах говорили так: «Он может продать все, даже крошки со стола… Даже рваные башмаки… Выдумает легенду! Ну загнет, что это башмаки вице-премьера Валентины Матвиенко еще тех времен, когда она была никто, можно сказать, только подкрадывалась к властным структурам, прощупывала пульс политики или политиков… И купит-таки какой-нибудь дурак. У нас на Руси дураков — пруд пруди. Особенно среди коллекционеров. А в Москве их по статистике — семнадцать тысяч триста сорок один придурок. Собирают все: от мыльниц, утюгов, книг, спичечных коробков до самолетов и танков времен Второй мировой войны…»

Мочалкин никогда сразу не наседал на покупателя, как это делает попугай, едва несозревший читатель подойдет к столу и рысканет по обложкам в предвкушении наслаждения масляными глазами. Мочалкин издали, от края торгового пространства или ландшафта, обстреливал клиента прищуренным усмешливым взглядом и, если хотел, раздевал до скелета, до остова души, делая попутно рентгеноскопию кошелька. Он давал клиенту освоиться, оглядеться, впитать, можно сказать, запах его торгового пространства, проникнуться богатством тщательно подобранного ассортимента: тут были самые скандальные мемуары, отповеди, исповеди, трактаты, небольшая подборка-библиотечка для «голубых», семь ведущих шедевров для записных наркоманов, ну, например, непревзойденный, виртуознейший художник и мыслитель, беспределыцик подсознания, препаратор больных душ Уильям Берроуз, наверное и сам наркоман в прошлом, иначе откуда же знание таких глубин в его эпохальной «Мягкой машине», в романе «Джанки»… Впрочем, достаточно ему рекламы, а то зазнается. Но упаси вас бог спутать его с приключением прошлого века Эдгаром Берроузом, которого сейчас не продашь и за рубль. Поумнел народец. Нельзя не обронить ласковых слов и даже фраз в адрес такого мастера наркотической художественной тусовки, как Хантер Томпсон, автор романа «Страх и ненависть в Лас-Вегасе», тоже украшение стола Мочалкина. Василий лично перечитал роман два раза с интервалом в месяц. Он расхваливал его перед покупателями не словами рекламных нудных и навязчивых приставал, а в форме беседы, задушевной беседы двух мирных, но истинных ценителей искусства. Вот его слова, запечатленные Костей на магнитофон для потомков и, возможно, для музея торгового искусства, который непременно построят торгаши вскладчину. Секите: «Это не роман, нет, это нечто большее, это закодированное словами биополе, трансформирующее при чтении в сознание все то, что переживал автор в момент созидания. Да вы пробегите глазами любую страницу, ну хоть здесь… Ну что, ловите, какая экспрессия, какой вулканище… Какой напор, эротический напор. Здоровый советский писатель, да и западный здоровый рядовой писатель так не сможет написать, хоть расшибись, это эмоциональный водопад больного гения. Вы замечаете, какая стилистика, какая силища языка, какие колоритные словечки, эта нарочитая грубость… Прочтешь сорок страниц — и ты заряжен энергией на весь день. Это не роман, это подзарядное устройство! На днях я купил кассету с фильмом Терри Гиллама по этому роману… Думал, получу еще большее удовольствие, чем от романа. Парадокс! Этот роман нельзя было экранизировать… Ведь фабулы нет. Это роман о состоянии души, о видении мира глазами больного, горячечного гения. Фильм слаб! Вся сила романа не в фабуле, а в самом тексте, в словесном ряде, генерирующем в читателе эмоции автора…»

Ну скажите честно, разве вы отказались бы купить роман Хантера Томпсона после всего услышанного всего за семьдесят рублей? И черт с ним, что в книге лишь триста сорок страниц и она в мягкой обложке. Василий мог бы продать роман Хантера и за сто рублей, но он придерживался принципа: не ломи, привечай, прикармливай постоянных клиентов, делай скидки при покупке нескольких книг. Он не позволял себе «впарить» клиенту какую-нибудь муру вроде эротического романа Краснухина «Ниже ватерлинии» или скабрезную «Голую пионерку» Кононова. Он обожал покупателей-эстетов, которым книга нужна не для того, чтобы «убить время», а для насыщения духа, и предпочитал торговать психологией, философией, историей. Он получал куда большее удовольствие от продажи «Велесовой книги» или Дж. Тойнби «Постижение истории», нежели от стоящих вдвое дороже американских учебников английского языка для эмигрантов. В свободные минуты Мочалкин непременно что-нибудь читал, он насыщался книгами, как хлебом. Маленькая «наркотическая библиотечка» его прельщала меньше всего, однако он все же прочел отечественный наркошедевр Баяна Шерина «Низший пилотаж», хит двадцатых годов, некогда запрещенный роман Виктора Агеева «Кокаин», Теофиля Готье «Клуб гашишистов», «Клуб любителей гашиша», «Трубка опиума», Шарля Бодлера «Искусственный рай»… Наркороманы покупали не те дикари-ширялыцики, которые тусовались на Арбате и на Лубянке, на Воздвиженке, где продавали наркотики, и на пятачке у забегаловки «Мальборо» на углу Никитского бульвара, а утонченные ценители кайфа, рыцари иглы, заложники гомеостата, умеющие удержаться на грани альгедонизма и вынырнуть из запредельной небытийности, куда они погружались лишь на время, как опытные пловцы баттерфляем. Эти покупатели астенического телосложения, с возбужденными маслянистыми глазами, сквозившими глубиной абсолютного футурума, спрашивали книги Олдса и Милнера, Стаффорда Бира, с презрением смотрели на Зигмунда Фрейда, считая его примитивистом, и посмеивались над поклонниками Карлоса Кастанеды, запутавшегося, как они считали, в мире мескалиновых грез, псилоцибиновых видений и кошмаров под влиянием отвара из мухоморов. У каждой философии, говорили они, есть свой химизм, свой ряд в таблице Менделеева.

Родись сегодня Платон или Сократ, они непременно прибегнули бы к наркотикам, чтобы познать четвертое измерение. Даже под влиянием пестицидов, этого мусора цивилизации, их философия обрела бы иной смысл, совершенно иначе смотрел бы на мир мудрец Гурджиев, разочаровалась бы в своей надуманной философии мадам Блаватская и, уколись она морфином, испытай экстаз, открыла бы, возможно, новое оригинальное учение, затмившее всех гедонистов древности… И именно определенный химизм консервантов группы «С» и «Б» в импортном сервелате обусловил формирование конституциональных особенностей мышления отечественных номенклатурных работников, высоких чинов ЦК КПСС, дежурных советских писателей — Альберта Лиханова, Александра Проханова, Олега Попцова…

Странное дело, эти выморочные читатели-запредельщики были прекрасными собеседниками, лица их всегда лучились улыбками, речи были полны незлого юмора, они никогда не торговались и чуточку смахивали на жителей какой-то другой планеты, на жителей некоей досотворенной абсолютности, блаженного «ничто». Они отражали мир, но не создавали. У них был избыток желаний, но они не были устремлены в будущее, они вязли и тухли в настоящем, эти желания гасли, как угли разбросанного веткой костра. И еще, как заметил наблюдательный и прозорливый Василий Мочалкин, у этих почитателей Хантера Томпсона и Уильяма Берроуза не было мечты. Они никогда ни о чем не мечтали. Отмеренный им мир мечты начисто съели морфин, эфедрин и фенамин, «мягкое порно». Этот мир загасило прекрасное, но мертвое сияние футурума.