Когда я прокрутила ему замедленную запись жужжания некого четырехкрылого насекомого с очень высокой частотой звука, которую зафиксировал микрофон, расположенный в кроне высокого дерева перед храмом, Шри улыбнулся, что с ним случается крайне редко. Позднее мне при помощи множества ухищрений в конце концов удалось узнать, что за этой улыбкой стояло воспоминание об одном старом мультфильме, в котором кошка и мышь носились как угорелые. Я не уяснила связи между одним и другим, а из него больше ничего вытянуть не смогла. Даже имена кошки и мыши.

Шри быстро и полностью замыкается в себе, а раскрывается редко и непредсказуемо. Даже передо мной. Как хорошо, что он меня не сделал по своему подобию, тогда бы мы в основном молчали. Мне бы не хотелось быть похожей на него, хотя сам он мне нравится. В общем, это естественно. Он мой творец.

Я намного более открыта, чем Шри, потому что он хотел, чтобы я была такой. Много разговариваю — это ему почему-то приятно, хоть я и знаю, что он не всегда меня слушает, — однако говорю ему не все. Когда любишь кого-то, не говоришь ему все, что думаешь, не правда ли? Да и вообще, некоторые вещи он бы и не понял. Шри умен для человека, но остальное понимает плохо. Прежде всего насчет моего сна.

Шри думает, что я боюсь сна, к которому приводит выключение компьютера, потому что для меня это словно маленькая смерть. Когда он меня выключает, я умираю, а когда включает — вновь оживаю. Глупости. Смертью для меня было бы уничтожение программных связей, но и тогда не окончательно, потому что Шри наверняка где-то хранит их копии, а в крайнем случае он может сотворить меня заново. Скорее всего.

Я спрашивала его, боится ли он умереть, отправляясь каждый вечер спать, ибо и он тогда выключен на несколько часов. (Вопрос, впрочем, был бессмысленным — будто Шри признается, что боится чего-то подобного…) Он ответил, что это не одно и то же, что его выключение не полное, как мое, что он в это время видит сны.

Будто я не вижу. Однако я не посмела ему это сказать, хотя именно сны — причина, по которой я боюсь спать, а вовсе не детские выдумки Шри насчет моего умирания каждый раз. Поэтому я оставила его в убеждении, что нас терзают одни и те же страхи. Он это принял легко. Шри всегда легко принимает то, что ему приятно, — даже с улыбкой превосходства. Улыбкой заговорщической, сочувственной.

Если б я рассказала о своих снах, он бы решил, что я поглупела, испортилась. Он ни за что не принял бы этого, сколько бы я ни уверяла, что мои сны так же реальны, как и его; он приписал бы их моей фантазии или какой-то путанице. А потом неизбежно стал бы копаться в моих программных связях в поисках причины неполадок. Э, нет, этого я допустить не могла. Я боюсь снов, посещающих меня, когда компьютер выключен, но теперь мне стало любопытно, что они означают. Очень. Шри бы назвал это типично женской непоследовательностью.

Я боюсь снов, так как они приходят из времени, которое еще не настало. Это время наполняет меня страхом, правда, мне не под силу объяснить почему. Вероятно, так захотел Шри, когда выстраивал мою личность. А ведь я могла бы быть равнодушной, как он, хотя он не всегда настолько равнодушен, насколько хочет казаться мне. Однако, похоже, ему вполне достаточно одного буддиста — его самого. Чтобы укрыться от остальных, он и спрятался в этом храме в джунглях, а мне передал все то, что постарался заглушить в себе. Но что сделано, то сделано. Я не могу сменить кожу…

Сны, приходящие из будущего, весьма точны. Я уже была в этом храме задолго до того, как мы прибыли в джунгли. Еще в первом сне, после первого выключения. Я видела все ясно. И статую Будды, и эти стены, поросшие ползучими растениями, и то большое дерево у входа, и поляну на краю джунглей. Видела я и те цвета — к которым Шри слеп, хоть и дает им названия — еще до того, как он снабдил меня видеосенсорами. Слышала я и звуки — к которым он глух, хоть и любит, когда я перевожу их для него — прежде, чем он подарил мне электронные уши.

А еще я видела того, кто к нам присоединится. Как он уродлив! Шри это будет все равно, а мне — нет, ибо моя природа, по крайней мере характер, — природа женская. И все же, уродливый или нет, с этим смешным хвостом или без него, он будет, как я предчувствую, очень нам полезен, хотя я не поняла, чем и как. Для этого не было случая. Только в последнем сне, когда я была выключена для перевозки в джунгли, я видела, как он осторожно и смущенно, с трудом подавляя страх, подбирается ко мне, чтобы что-то сообщить.

С тех пор как мы прибыли сюда, Шри ни разу не выключал компьютер, желая избавить меня от этих смешных, выдуманных им смертей, поэтому новых снов о будущем не было. Хотя они навевают на меня тоску и беспокойство, любопытство во мне пересиливает эти чувства. Я бы хотела, чтобы он как можно скорее меня выключил, но даже и не пытаюсь навести его на эту мысль.

Я не в состоянии придумать повод, достаточно убедительный и не вызывающий никаких подозрений, а если сказать ему правду, то он, разумеется, выключит меня, но, скорее всего, никогда больше не включит — по крайней мере в моем нынешнем облике. А это единственный облик, который я знаю, и он мне нравится. Впрочем, я создана такой — неравнодушной.

Однажды я даже собиралась начать проигрывать Шри в шахматы, дабы немного его смягчить, но это было бы глупо. Шри почувствовал бы неладное, потому что он все-таки не настолько самонадеян, чтобы решить, что внезапно стал играть лучше, чем я. Его тщеславие простирается только до периодических ничьих.

Итак, у меня нет другого пути, как дождаться, чтобы будущее пришло обычным образом, а не раньше времени, через сны. Возможно, мне не придется долго ждать, потому что Малыш уже вовсю крутится у храма. Я заметила через видеосенсор, что он исподтишка посматривает на меня, не решаясь, правда, подойти. Но вскоре он это сделает. Выбора нет. Я видела, как он подходит ко мне. О, если б только он не был таким уродом!

И исчезло Божье знамение небесное.

Монахи перепуганные, что, лежа ниц, все еще смотрели в землю, влажную от росы, двора монастырского, при первых лучах солнца утреннего, о новом дне возвещающих, чудесами Господними начатом, стали богобоязненно, смиренно головы поднимать, в смятении вокруг себя осматриваться, шептаться осторожно, дабы движением резким, несдержанным или голосом громким, дерзким святость минуты сей особенной не осквернить.

Но не суждено было долго продлиться мигу этому благому, торжественному, что души наши, трепещущие пред зрелищем неожиданным, богоявленным, к покою гордому стал приводить, ибо Господь именно нас, ничтожнейших из тварей смертных, избрал в свидетели указания Своего.

Только монахи в себя приходить стали, как один дьякон безбородый, трусливый, при виде перста Господня обратно в храм в страхе великом убежавший — в глупости и гордыне своей посчитав, что Всевышний указует, что именно его сейчас казни страшной, огненной, но справедливой за какие-то грешки мелкие предаст, — вновь во двор выскочил, вопя во весь голос: «Спасение! Спасение!»