Сам Пинхас таращится на Файгу Тенненбаум, стоящую у самых дверей.

– А почему бы и нет?.. – шепчу я.

– Поживём – увидим, – пожимает плечами Лайя. – Ну? Сама-то как? Присмотрела кого?

– Нет, – качаю я головой. – Знаешь же, тятя не хочет, чтобы мой муж был из штетла.

Едва не добавляю, что он прочит мне в мужья кого-нибудь из медвежьего рода, но вовремя прикусываю язык. По коже бегут мурашки. Тем временем Сара останавливается. Ребе Боровиц благословляет вино.

– Амен! – произносим мы хором.

И тут Лайя с силой пихает меня локтем в бок.

– Ай! Ты чего?

На нас оглядываются, а сестра шепчет мне на ухо:

– Слушай, Довид Майзельс на тебя смотрит. Да не оборачивайся ты, балда!

– Где он?

– Во-он там, позади Мойше Фишеля.

Я невольно кривлюсь. Ни за что не оглянусь. Не хватало ещё, чтобы Мойше вообразил, будто я смотрю на него. Он работает на табачной мануфактуре господина Томакина, зубы у него жёлтые, одежда провоняла дымом. Вот Мойше-то точно присматривает себе жену.

Арье-Лейб надевает на палец Сары-Бейлы кольцо и произносит слова, которые свяжут их навеки:

– Арей ат мекудешет ли бе-табаат зо ке-дат Моше ве-Исраэль, вот, ты посвящаешься мне в жены этим кольцом по закону Моше и Израиля.

– Мазаль-тов! Мазаль-тов! Удачи и в добрый час! – восклицают собравшиеся.

Пользуясь возможностью, кошусь на Довида и тут же встречаюсь с ним глазами. Чувствую, что щёки заливает румянцем. Первым моим побуждением было отвернуться, но Довид смотрит на меня в упор, и я почему-то решаю не отводить взгляда. Сейчас же свадьба, что за беда, если мы посмотрим друг на друга? Может быть, если я выпью немного вина и потанцую до упада, то забуду, кто я и какое будущее меня ждёт? Разве нельзя побыть хоть немного такой, как Лайя? Весёлой и беззаботной?

Довид улыбается. У него на подбородке ямочка. «Может быть, если ты перестанешь опускать глаза, то и люди будут на тебя смотреть?» – я сглатываю, пытаясь отогнать непрошеную мысль, отворачиваюсь и вижу улыбающуюся от уха до уха Лайю. Заметила-таки. Ну, ещё бы! Наверняка щёки у меня красные, точно розы, которые матушка приколола к моему синему платью.

Ребе заканчивает читать седьмое благословение, Арье-Лейб бросает на пол бокал. Стекло разбивается вдребезги. Все разом запевают ликующую песнь:

– Од йишима бе-арей Йеуда… Да зазвучат вскоре в городах Иудеи и на улицах Иерусалима голос радости и голос веселья, голос жениха и голос невесты!

Мне неожиданно вспоминается одинокий могильный камень, на котором уже не прочесть имён. Я ёжусь, решительно встряхиваю головой и приказываю себе: всё, Либа, хватит хандрить, развеселись! Поднимаю глаза. Довида уже нет. В глубине души вздыхаю с облегчением. Свадьба всколыхнула во всех нас странные чувства. Подумаешь, встретились глазами, что с того?

Под наигрыш Янкеля-Скрипача мы вслед за женихом и невестой проходим в дом. Там уже ждут Вельвель-Горластый, Янкель «Коль-Микдаш» Кретенко, Мотя-Флейтист, Зендер-Трубач. Они начинают играть. Гершель-Всесвятец дует в тубу, Гутник – в тромбон, Иссер-Здоровяк бьёт в барабан. Тут и Шевченко-Гой, и Бойко-Свистун. Похоже, на свадьбу собрались все Дубоссары.

Пахнет жареным луком и курицей, наваристым борщом и сладкими кугелями с изюмом. Я улыбаюсь. Лайя, да и не только она, уже притоптывает ногой в такт музыке. Люди начинают рассаживаться за составленными в длинный ряд столами.

– Давай вот тут, с краю, сядем, – говорит Лайя и тащит меня сквозь толпу. – Я ещё потанцевать хочу.

Садимся. По тарелкам уже разложены небольшие порции гефилте-фиш. Фаршированная рыбка! Рот наполняется слюной. Лайя, перехватив мой взгляд, хихикает:

– Поосторожней с хреном. Говорят, его готовила госпожа Тенненбаум и он такой ядрёный, что мёртвого из могилы поднимет.

– Кто тебе сказал? – Я прикрываю рот рукой, чтобы не расхохотаться.

– По-моему, она просто пытается заранее убить всякого, кто посмеет взглянуть на её драгоценную Файгу, – Лайя подмигивает.

– Или чтобы у смельчаков жутко несло изо рта.

Мы обе прыскаем.

– Ну так как? Попробуешь? – подзуживает Лайя.

– Смотри и учись!

Музыканты уже совсем раздухарились. Сестра вскакивает с места и впархивает в танцующую толпу. Она будет не она, если не повеселится как следует.

Беру вилку, намереваясь подцепить кусочек сладковатой рыбы с острой свеколкой, и тут вновь вижу, что Довид на меня смотрит. Он танцует, покачивая головой и вопросительно приподнимая бровь. Эх, мне бы хоть чуточку Лайиной беззаботности! От его взгляда меня бросает в жар. Решительно отворачиваюсь. Сердце сжимается. Не смотри на него, Либа, не смотри. Он не для тебя.

Возвращаюсь к рыбе и обнаруживаю, что аппетит пропал. Вспоминаю тятю в обличье медведя. Нет, никогда мне не бывать такой, как все. Довид Майзельс, мясников сын, определённо не про меня. Вот уж не гадала, что когда тятя рассуждал о моём будущем учёном муже, речь шла о медведе. Встаю, выхожу на свежий воздух и натыкаюсь на отца, стоящего у двери.

– Тятя!

– А, моя мейделе! Что это ты тут?

– Можно тебя кое о чём спросить?

– Не сейчас, дочка. – Он качает головой. – Я вызвался охранять дверь, чтобы на праздник не пробрались всякие архаровцы, желая полакомиться на дармовщинку. Весь кахал делает это по очереди, а теперь я вызвался, чтобы остальные могли повеселиться и поесть. Заодно попросил Шмулика-Ножа прогуляться вокруг. Что-то нынче не то, нюхом чую. Надеюсь – ошибаюсь.

– И как же ты это чуешь? – я прищуриваюсь.

Неужели он сейчас откроет чуть больше о себе, а заодно и обо мне самой? Сказать ему о моих ногтях-когтях или нет? Может быть, он уже знает…

– Шнобелем, разумеется, шнобелем, – смеётся тятя. – Семерым он рос, а мне достался. Хорошо, хоть у тебя не такой. Ладно, не бери в голову, всё это бабкины сказки. Иди внутрь, зискэлех, сладенькая моя, иди и как следует повеселись. Один Айбиштер[17] знает, когда теперь в Дубоссарах вновь натянут хупу.

Ужасно хочется спросить, на что он намекает. Значит, мою свадьбу будут играть не здесь? Впрочем, я понимаю, что сейчас не время и не место для подобных бесед. Вздохнув, возвращаюсь, откуда пришла. Уже подают борщ, и я торопливо сажусь на своё место. Казанок борща госпожи Вайсман – это просто колодезь живых вод и потоки с Ливана.

Следующим утром в городе тишина. Все страдают от похмелья. Тятя, вернувшийся с утренней молитвы, выглядит так, словно встретился с привидением. Молча садится за стол и до обеда что-то пишет. Матушка подаёт куриный суп с мандленами, тятя произносит полагающиеся молитвы – киддуш над вином, хамотци над халой – и наконец говорит: