Комната Джона находилась на самом верхнем этаже. В этот же коридор выходили двери еще трех комнат. Жильцы, в основном иностранные студенты, похоже, менялись каждый месяц, и Джон, если не считать неловкого обеда с хозяйкой и Десом, все остальное время был предоставлен самому себе.

Из подвальной кухни доносились звуки радио, которому подпевал низкий баритон Деса. Джон прокрался по лестнице. Дом был уютным и безвкусным в равных пропорциях, с висящими на стенах светлыми пастелями, розовыми, как влагалище, писанными маслом картинами, толстым бордовым ковром, театральными афишами в рамах, рисунками девочек с кошечками и французскими вазами с японскими птахами.

Комната Джона под самой крышей поражала контрастом. Белая и просторная, с металлической кроватью и волосяным матрасом, по-военному опрятными серыми одеялами, уродливым, но удобным гессенским креслом, комодом, шкафом и газовым камином. На стенах ничего, кроме книжной полки. По углам стопки книг. Книги на сундуке, который сходил за кофейный столик. Книги составляли его корешковый уют, отличали личность, но служили заплесневелым укором.

У противоположной от окна стены располагался письменный стол. Огромное бюро викторианской эпохи с медными уголками и прочими штучками, которые выдвигались, раскладывались, заедали, застопоривались и явно пахли римским упадком. Тут же лежали пачка бумаги, пара шариковых ручек и открытка с изображением Филиппа Лакрина. Джон не мог объяснить, почему он держал здесь Лакрина — тот не был его особенно любимым поэтом, но, видимо, отвечал эстетической мрачности комнаты: очки, полное отсутствие какого-либо выражения на лице. Джон хотел завести цветного Байрона в греческом одеянии, но он бы сюда не подошел.

Петра как-то подарила ему картину в раме «Смерть Чаттертона[11]» — Джон тихо рассвирепел. Чаттертон, поэт-насмешник, трагедийный и несостоявшийся стихотворец, сентиментальный мистификатор, подделывающий скверные вирши, он романтически доказал, какое кровавое дело поэзия. Картина превратила бы комнату в сцену для разыгрывания комедии ситуаций. Петра не понимала, и никто из них не понимал, насколько хрупка жизнь поэта, как незначителен разрыв между действительностью и воображением. Иногда его оберегали только слова: «Я поэт». Как возглас: «Я верю в чудеса». Смерть поэтов — это не медлительная неотвратимость яда с увядшими лепестками на покрывале, не пятно крови на носовом платке, а постепенное — капля по капле — истекание уверенности в себе, неумолимое вторжение жизни, пока наблюдаемое не становится важнее наблюдателя и слова не застревают в горле. Придет день, когда кто-нибудь спросит: «Чем ты занимаешься?» И вместо того чтобы ответить: «Я поэт», — вырвется: «Я работаю в книжном магазине». Тогда останется писать рифмованные поздравления к выходу на пенсию и свадьбам. Поэта больше нет, жив некий тип, который мог бы стать поэтом. Сдавшись однажды, обратного пути не найдешь. Джону Дарту, поэту, нужна поэтическая комната. Необходимо все, что способно противостоять просачиванию неверия и сомнения в себе.

Джон сел за стол поэта, взял шариковую ручку поэта, пнул мусорную корзину поэта, посмотрел на упрямо нетронутую, без единого стихотворения, девственно чистую бумагу и попытался проникнуть в поэзию оком поэта. Он подумал о спящей Петре и написал: «Я представлял твой сон», — зачеркнул «представлял» и вставил «видел», зачеркнул «видел» и написал «зрил», вычеркнул «я», вернул «видел», но вместо «сон» попробовал «дрему», однако тут же убрал, перечеркал все, скомкал бумагу, швырнул в корзину и начал снова: «Я представлял тебя в постели… Ты воображала черного гонца…»

Послышался негромкий стук.

— Джон. — Дес медленно отворил дверь. — Привет. Давно не виделись. Тебе звонят. Какая-то цыпа, она назвала себя Ли.

Ли сидела, вернее, развалилась на заднем сиденье большого «мерседеса» в море журналов, бутылок с водой, сценариев, сумочек, свертков, телефонов и факсов. Хеймд открыл дверцу, и Джон забрался в машину. Сквозь затемненное стекло он заметил стоящего на ступенях Деса и миссис Комфорт за окном в комнате. Джон подумал, что такими глазами люди смотрят, когда в их садике приземляются инопланетяне. Хорошо, что они не могли заглянуть в машину.

— Привет.

— Здравствуй.

— Джон, перед тем как мы отправимся, скажи, ты рад меня видеть?

— Конечно.

— Это не простая вежливость или что-нибудь в этом роде?

— Боже мой, да я…

— Видишь ли, когда я ложусь с кем-то в постель, мне обычно звонят. Ты меня хочешь? Для тебя секс не печальная обязанность и не приличные английские манеры?

— Нет, что ты… Да я…

— Хорошо. Тогда почему ты меня не целуешь?

— Я как раз собирался это сделать.

Ли наклонилась, столкнула барахло на пол и подставила губы. Он поцеловал ее вежливо, она менее вежливо. И так они целовались довольно долго.

— Ну, так почему ты мне не позвонил? И не поцеловал? — Она снова подставила губы.

— Звучит глупо… это потому, что ты такая знаменитая. Не знаю, как себя вести. Не знаком с другими знаменитыми людьми.

— Понимаю, — улыбнулась Ли. — Нам обоим неловко. А я не знаю незаметных, непрославленных, незнаменитых людей. Хотя нет, знаю. Моя горничная не знаменита. Правда, она знаменита тем, что она моя горничная. Мои пиаровцы дали мне список актеров, которые хотели бы со мной повидаться или чтобы я повидалась с ними. Но, Боже мой, я прекрасно знаю этот тип — фальшивые, чопорные королевские шекспировцы с дурно изготовленными коронками, которые смотрят на вас свысока, а сами каждым дешевым рейсом косяками прилетают в Голливуд, клянчат у всех подряд, пресмыкаются, только бы получить какую-нибудь работу, хотя бы за полцены. Нет уж, лучше я поимею тебя.

— Куда мы едем?

— Куда-то пообедать. Где это, Хеймд?

— В Нижнем Суэлле у Стоуна-Уолде.

— Вот где. Ты знаешь это место?

— Нет.

— Мы встречаемся с Оливером Худом. Ты с ним знаком?

— Только по имени. Он, кажется, из театра?

— Да. У него есть какой-то проект. Надо выяснить, глянемся ли мы друг другу.

— А я тут при чем?

— При том, что ты моя принадлежность — носильщик сумочки, ловильщик такси, заказывальщик напитков, убиральщик посуды. Ну ладно, Джон, ради Бога, перестань, ты со мной, потому что я хотела провести с тобой день. И мечтаю снова переспать. Я не собиралась об этом говорить, но вижу, какой ты подозрительный. — Она рассмеялась. — Не возражаешь побыть моим приятелем на выходные?

— Извини, я такой болван. В это трудно поверить. Раньше со мной ничего подобного не случалось.

А теперь случилось. Они протолкались сквозь пробку перед выездом на магистраль М25; Хеймд сразу же занял скоростной ряд, и «мерседес» в шелесте шин плавно, но резво устремился на Запад. Си-Ди-плейер играл подборку дорожной музыки. Ли изящно откинулась на спинку, уронила руку Джону на бедро и читала «Вэрайети»[12]. А он смотрел на уносившийся назад туманный пейзаж и испытывал душевный подъем — чувство, которое возникает, когда под квадрофонический ритм на большой скорости уезжаешь из города. Джон понял, как редко покидал мостовые Лондона. Для бедняка поездка ассоциировалась с грязными автобусными станциями, толкотней, побитыми багажом ногами, беготней по эскалаторам, очередями и стычками с наглецами, пивным дыханием в нос и орущими детьми. Кроме двух вылазок в год — домой на Рождество и августовский день отдыха[13]— он последний раз выбирался из Лондона на похороны деда в Лидс. Картина освобождения и воли почти причиняла боль. С «мерседесом» и Хеймдом все оказалось просто. Просто и чертовски приятно. Джон положил руку на шелковистое бедро Ли и ощутил, как расширяется его боковое зрение.