– Аппетитное ночное меню, а?

Другой, ровный голос с железными нотками произнес:

– Не очень-то осмотрительно шляться свежему мясу в такой час по земле больших голодных волков.

Раздался взрыв истерического хохота. Трое не спеша двигались к Пибу и Стеф. Под внешней развязностью зомби скрывалась постоянная бдительность и предельная осторожность. Пиб бросил испуганный взгляд на Стеф. Она стояла не шелохнувшись. Раздался едва слышный металлический щелчок, но этого оказалось достаточно, чтобы зомби остановились.

– Блин! У нее пушка!

Стеф выстрелила через куртку. Руки зомби, стоявшего посередине, взметнулись к горлу, и, будто подтолкнув себя самого, он попятился и рухнул на спину. Его хрип захлебнулся в жалобном бульканье. Двое других на секунду замешкались, и Стеф не замедлила этим воспользоваться. Следующий выстрел попал стоящему справа прямо в грудь. Зомби выпустил из рук блестящий предмет – металлический шнурок – и повалился к стене здания. Его руки и ноги ритмично стукнули о бетонный тротуар. Третьей пули Стеф тратить не пришлось: последний из зомби, не дожидаясь развязки, исчез во тьме, исхлестанной ливнем.

– Зомби брезгуют пушками. Они используют только холодное оружие. Это у них нечто вроде ностальгии. Их кодекс чести. И – их слабость.

Дождь припустил еще сильней, и они спрятались в доме, у которого оставался кусок крыши. Хотя на Пиба перестало лить и он прижался к Стеф, его всего трясло.

– Им в голову не могло придти, что мы из «подонков», – продолжала Стеф.

– Почему?

– «Подонки» обычно ходят компанией. Поэтому они и приняли нас за бомжей. И не думали, что мы вооружены. Многие из них так ошибаются.

– Как так?

– Судят по внешности. И недооценивают противника.

– Что бы они с нами сделали, если бы поймали?

Стеф отодвинулась, чтобы размять затекшие ноги. На две или три секунды, показавшиеся Пибу вечностью, у него возникло неприятное ощущение, будто его вынули из мягкого и хрупкого кокона. Стеф снова прижалась к нему и избавила от колючего холода.

– Они бы мучили нас до рассвета. А потом надували разные части тела – сердце, печень, почки… а тебе яички.

В подтверждение своих слов она с силой сжала Пибу низ живота. Он вздрогнул, вспомнил, что его брюки в моче, обессилел от стыда.

– Это звери; они под кайфом, и им на все наплевать. Они частично очищают города от бомжей. Я уверена, что их поганый героин им дают сами же фараоны и легионеры.

Пиб глубоко вздохнул, прежде чем выдавить застрявшие в горле слова. Хитрить с ней он не мог.

– Ты бы… ты бы сняла руку… а то я… я…

– Описался? Ты думаешь, я не заметила? Думаешь, у меня нет носа?

Он готов был провалиться сквозь землю от стыда или грохнуться в обморок, покуда она не отняла руки. Потом чуть не принялся умолять ее положить руку обратно, но успокоился, подумав, что это прикосновение обещает и другие, множество других. Грязный свет утра проникал в отверстия разрушенного дома, прикасался к грудам обломков, перевернутых столов и стульев, к покосившемуся шкафу без дверец, к книгам, плавающим повсюду в лужах. Дикий виноград полз вверх по стенам и скапливался в трещинах. Поверх крыш тучи выкручивались и проливали последние капли дождя.

– От страха мы иногда ведем себя смешно и глупо, – сказала Стеф. – Хотя по большому счету мало чем рискуем.

– Да, но ты же сама сказала, что зомби нас мучили бы и надували разные части тела. Как тут не сдрейфить?

Стеф встала и сняла куртку. Пиба опять пробрал холод. Местами промокшая рубашка прилипла к груди Стеф. Она не носила лифчика. Пиба вдруг охватило неудержимое желание прикоснуться к ее груди, к настоящей, не такой, как те два твердых прыщика у девчонки, которую он тискал в школьном сортире. Стеф вынула из-за пояса свой кольт и аккуратным движением перезарядила его.

– Что уж такого самого страшного может с нами случиться? – спросила она.

– Хорошенький вопрос! Мы можем умереть!

Невесомый, как греза, взгляд светлых глаз Стеф опустился на Пиба.

– Так ты считаешь, что смерть существует?

Странный вопрос. Все ужасно боялись смерти, и все при этом умирали. Европейское правительство категорически запретило клонирование и любые эксперименты, связанные с попыткой продления человеческой жизни. При этом с приходом в мир архангела Михаила смертность заметно увеличилась. Продолжительность жизни европейских женщин достигла семидесяти трех лет, а мужчин не превышала сорока четырех: такая статистика была обусловлена войной.

– Так ты думаешь, что смерть – это конец? Что за ней ничего нет?

Рай или ад, вечные наслаждения или вечные мучения…

Иногда Пиб пытался представить себе, что такое вечное мучение. Но ему удавалось лишь провалиться в бездны ужаса. Тогда он давал себе слово стать хорошим христианином, уважать Господа и служить Ему, изо всех сил гнать от себя демонов, грехи, соблазны, дурные мысли, слушаться родителей, учителей, любить товарищей, сестру и всех остальных таких же, как он, христиан. Но все его добрые намерения улетучивались за завтраком, при одной только мысли о ненавистной зануде Мари-Анн, об этой змеюке. Священники забыли уточнить, что сестрички являются первым препятствием на пути к праведной жизни.

– Ну, есть рай для добрых христиан и ад для…

Он осекся, видя, как Стеф положила пистолет на край упавшей перегородки, выпустила рубашку из брюк и стала вытирать оружие. Зарыться лицом у нее на груди, которую он наконец увидел, – это, наверно, и было бы настоящим раем.

– В этом-то и секрет, Пиб: в страхе перед смертью. Если смерть худшее, что может с тобой случиться, но если ее нет, значит, ты боишься того, чего не существует.

– Но она существует, черт побери! – прорычал Пиб, вдруг выйдя из себя. – Я видел сестру мертвой! Ты слышишь? Мертвой!

Стеф стряхнула с себя тыльной частью руки пылинки и мусор.

– Ты видел ее безжизненное тело, но с ней, с ней самой что случилось, тебе известно?

Луч света искоса упал на Пиба и озарил его теплом нового июльского дня.

– Знаешь, Пиб, почему ты все время отказываешься от испытания?

Стеф потянулась с гибкостью и грацией кошки.

– Ты считаешь, что предать смерти – это невыносимая ответственность, непоправимая ошибка. Но это игра. Игра и не более того.

Наконец-то он нашел работу. Он пытался куда-нибудь устроиться три года подряд. Министерство вооруженных сил перестало выплачивать ему ветеранскую пенсию через два года после демобилизации. Эти бездельники из европейского правительства плевать хотели на свои обещания брать на пожизненное содержание солдат, вернувшихся с Восточного фронта. Он писал письма, протестовал, угрожал, но его действия не нашли ни малейшего отклика ни у сограждан, ни у журналистов, ни у интеллигенции или художественной элиты, всегда готовых при этом заклеймить исламскую угрозу и ее ужасы. Почему же все они забывали, что обязаны остатками свободы тем несчастным, которые месили грязь в окопах Польши и Румынии? Может быть, они упрекали его в том, что он вернулся живым с войны, требовавшей от всех принести себя в жертву, подобно библейскому Агнцу, подобно Христу на кресте? Но он не умер на этом гигантском алтаре, где жрецы без устали совершали жертвоприношения. Он расстался всего-навсего с одной рукой, несколькими выдранными кусками тела и последними иллюзиями. Но христианская Европа не любила своих инвалидов. Ведь им не хватило приличия, чтобы погибнуть на дальних границах, а она не могла уже позволить себе содержать их. Европа предпочла бы, чтобы они спрятались, замолчали, ушли под землю. А инвалиды кричали о ее прежних обещаниях с удесятеренной злобой, они объединялись, создавали общества, чтобы придать силы своим требованиям, так что общественное мнение, влиятельное и переменчивое, в конце концов станет оплакивать их положение и бороться за их права.