Перед диваном стояли лакированные туфли с квадратными серебряными пряжками, дядюшка возлежал на подушках и, сдвинув очки на могучий лоб мыслителя, следил за передвижениями отца-пустынножителя, блуждающего по воображаемому небесному граду. Когда мы читали, мы почти не разговаривали друг с другом, но стоило одному из нас поднять глаза, как другой тоже — почти одновременно — отрывался от книги, поднимал левую бровь и прислушивался к звукам, доносившимся из столовой.

Это было субботним вечером, закончилась нелегкая рабочая неделя, мы славно потрудились: автобус за автобусом — молодожены, школьные классы, туристы, и всем непременно нужно было в барочный зал, к рукописям, книгам.

— Господа, это святая Цецилия, это Аброганс, вот Туотило, вот «Песнь о Нибелунгах», а в этих богато орнаментированных, почерневших от времени и от солнечных лучей деревянных ящичках хранится седьмая книга тридцатишеститомного издания «Дао дэ цзин», написанного древним китайским философом Лао-цзы.

— Около 600 года до Рождества Христова, если не ошибаюсь? — конечно же, спрашивает Всезнайка и, конечно же, не ошибается, он никогда не ошибается.

Я киваю, его супруга смотрит в пустоту, караван идет дальше, от витрины к витрине, от Средневековья к барокко, от восточной стороны (DD-QQ) к западной (СС-РР).

Дядюшка вдруг поднимает голову и говорит:

— Неделя была довольно утомительной. К тому же, как сказано у Шиллера, твои «златые дни в Аранхуэсе пришли к концу»: монастырская школа уже встает над горизонтом зловещим призраком, поэтому, дорогой мой nepos, я намерен вывести тебя завтра в свет и приобщить к жизни настоящих джентльменов.

Тихо потрескивают крохотные огоньки оплывших свеч. Мы настороженно прислушиваемся: в столовой опять слышно звяканье спиц — клике-ди-клик. Она все вяжет, пару за парой, черное шерстяное «тесто» заполняет мой чемодан и вот-вот потечет через край.

— Но это, конечно, между нами, хорошо?

— Конечно, дядя.

И вот воскресным вечером мы в прекрасном настроении идем Монастырским переулком в «Портер», любимый дядюшкин ресторан. Для него, разглагольствует он по дороге, город навсегда остался в Средневековье, и Монастырский переулок — это сплошная клоака, клоака в буквальном смысле слова: здесь рекой льются зачумленные зловонные сточные воды, кровь из живодерни, помои из кухонь, отходы красильщиков, кожевенников и хирургов. Обычным делом было также выливать в переулок содержимое ночных горшков — то и дело на мостовую шлепалось дерьмо; вонь стояла до небес. Поэтому только плебеи, то есть простолюдины, вкушают земную пищу на цокольном этаже.

— Смекаешь, nepos? Никогда не опускаться до цокольного этажа!

— Никогда!

— Белые люди трапезничают наверху! Уразумел?

— Уразумел, дядя.

Никто не выливал в переулок содержимого ночных горшков, дерьмо не шлепалось на мостовую; стоял летний вечер, такой тихий, что можно было даже расслышать жужжание троллейбусов на привокзальной улице. Рассказывал ли дядя когда-нибудь о своей жизни? О своих тревогах и радостях? Мне кажется, нет. Все это для него не имело никакого значения, было недостойно его; он, хранитель монастырской библиотеки, говорил о Канте или Гегеле и не упускал случая поделиться своей мудростью с племянником. В то время как я еще переваривал жуткие картины Средневековья, представляя себе насквозь пропитанный зловонием Монастырский переулок, он уже перешел к следующей теме.

— Ты знаешь, кто такой Блаженный Августин?

— Кто же его не знает? — с улыбкой ответил я.

Его слова о том, что умереть нужно если не победителем, то хотя бы борцом, висели у нас на стене в скриптории.

— Для Августина, — сказал дядюшка, — не существовало настоящего времени. Мы живем либо в прошлом, говорил он, либо в будущем, ибо, когда ты произносишь «сейчас», это «сейчас» уже ускакало от тебя, ускакало, ускакало!

Он проиллюстрировал мысль Блаженного Августина несколькими прыжками, так что какая-то молодая парочка, попавшаяся нам навстречу, испуганно отпрянула к стене, с удивлением глядя на скачущего прелата. Хорошо, допустим, наставления по поводу Средневековья мне были понятны — он библиотекарь и живет в давно канувших в Лету эпохах и царствах. Но к чему он рассказал мне про Блаженного Августина? Может, это скрытая похвала? Может, он тем самым советовал мне и впредь заниматься прошлым, исследовать жизнь в прошедшем времени? Или наоборот? Не означают ли его прыжки, что «сейчас» все же существует? Я не забыл тень под лестницей, на которой я стоял, засовывая обратно толстый том, и дядюшкино безмолвное исчезновение в лабиринте шкафов и стеллажей. Во мне вдруг шевельнулось подозрение, что любезное дядюшкино приглашение в ресторан могло быть своего рода подкупом, типично дядюшкиной попыткой разрешить маленький конфликт между нами, даже не упомянув о нем. Как я должен был истолковать его прыжки — как поощрение или как упрек?

Что мне надлежало сделать — оставить в покое каценят или, наоборот, копать эту историю еще глубже? Он тем временем исчез за углом, парочка вытаращилась на меня, я смущенно снял кепку и, слегка поклонившись, поспешил вслед за ним.

Мимо двух первоклассных, но расположенных в цокольном этаже ресторанов мы прошли, презрительно сморщив носы, и поднялись, как и положено белым людям, по пропахшей вином и жиром лестнице на второй этаж, где, по словам дядюшки, можно от души покутить за толстыми, освинцованными окнами-витражами.

— В старом добром «Портере», — возвестил он, остановившись на верхней ступеньке, — нам не страшна никакая клоака. Обслуживание здесь на высоте, хозяин — джентльмен, а кухня превосходна, id est:[13]pulcher et speciosus.

Хотя мой нос говорил мне, что этот расположенный во втором этаже «Портер» вместе со своим хозяином и горсткой постоянных посетителей давно уже скатился на уровень обычного кабака, я, разумеется, поспешил согласиться с ним.

— Да благословит Господь всех присутствующих! — произнес дядюшка, переступив порог зала, передал свою широкополую прелатскую шляпу подоспевшему шаркающей походкой хозяину и уселся на свое привычное место.

Это был странный вечер. Дядюшкины собутыльники приняли меня приветливо, а хозяин, внушавший страх своей пиратской щетиной, налитыми кровью глазами и фиолетовым пористым носом, с преувеличенной любезностью осведомился, чего я желаю откушать.

— Прелатов вкус я знаю, — прибавил он, ухмыльнувшись. — Жареные свиные колбаски.

— Совершенно верно, — подтвердил дядюшка. — Я их люблю больше всего!

— Значит, одну колбаску, — пропел хозяин. — А чего прикажет молодой господин?

— Мне то же, что и дядюшке!

— Бяраво-браво! — одобрительно загудела компания.

Затем все дружно, со стуком сдвинули стеклянные кружки, запрокинули головы назад, и пиво с бульканьем полилось в глотки. Этот процесс повторялся еще много раз, сначала почти беспрерывно, потом с промежутками, и каждый раз, когда они почти одновременно с грохотом опускали на стол осушенные кружки, к ним тут же подшаркивал хозяин с новой порцией пива на подносе и с невинным видом вопрошал, кто платит на этот раз.