Картина четвертая

Какой это год? Опять забыл, не так уж и важно. Он выходит из здания редакции поздно вечером, на дворе – конец сентября или самый ранний октябрь. Холодно, совсем уже темно, проливной дождь. Подтянув джинсы, он смешно прыгает через лужи, стараясь не замочить дорогие туфли из голубой замши. До машины надо пропрыгать метров триста, и где-то на середине пути становится понятно, что все без толку – он уже мокрый, до трусов мокрый. Плюнув, он пытается закурить, спрятавшись под козырек. У мокрой сигареты отвратительный вкус, он успевает сделать всего три затяжки, когда огромная капля, сорвавшись откуда-то с небес, окончательно ее тушит. Матерясь в голос, он шлепает по пузырящейся воде – асфальта уже не видно. Садится в машину. Вытирает лицо грязной тряпкой. Заводит двигатель и еще раз пытается закурить. Дудки. На этот раз безнадежно намокла зажигалка, а прикуриватель уже давно не работает. Где бы достать огонь? Он машинально смотрит на улицу, прекрасно отдавая себе отчет в том, что там никого нет. Ага. Есть. Пытаясь повторить его путь – как по болоту с кочки на кочку – от крыльца прыгает миловидная девушка, ассистент редакции. Он всегда с удовольствием смотрел на нее. Как ее зовут? Лена, кажется? Машины у нее точно нет, а до метро еще – ой-е! Он открывает стекло и начинает давить на клаксон. Девушка поднимает голову, видит его, улыбается, машет рукой и бежит к машине. Несколько секунд – и она уже на соседнем сиденье.

– Огромное спасибо! – Ее мокрое лицо удивительно красиво, на щеках румянец, светлые волосы намокли и сами теперь как будто текут, изгибаясь, рассыпаясь тонкими ручейками на плечах. – Подбросите до метро?

– Почему только до метро? – Он улыбается ей в ответ. – Называйте адрес! – Девушка вспыхивает, но отказываться явно не хочет.

– Если вам удобно…

– Мне всегда удобно, Лена. Верно? – Она снова улыбается и кивает в ответ. – И можно – совершенно спокойно – без этого вот «вы».

Он выруливает со стоянки, дворники едва справляются с потоками воды. Дорога почти пуста, да и все равно – ничего не видно, фары не помогают. Он украдкой рассматривает ее, думает: почему же раньше думал, что она просто симпатичная? Да она же настоящая красавица! И, похоже, совсем не глупа…

– И все же – адрес, Лена.

– Ах, да, простите, то есть я хотела сказать – прости! – Она уже не улыбается, а заливисто смеется. – Мне, в сущности, все равно. Я собиралась на одну встречу, но теперь все отменилось. Отвезите меня куда-нибудь, хорошо? – Лена становится невероятно серьезной и смотрит ему прямо в глаза. Взгляд очень острый, даже пронзительный. И – смелый. Он знает такие взгляды. Так смотрят женщины, когда собираются заявить о своих правах на тебя. Так смотрят только очень сильные женщины, женщины, способные и на очень обдуманные, и на крайне спонтанные, даже нелепые поступки. Пока он думает так, его лицо, видимо, меняется, потому что гаснет и смелый взгляд Лены. Похоже, она уже жалеет о каком-то минутном порыве, начинает смущаться и прятать глаза. – Простите, прости то есть. Я сказала глупость, верно? Просто я, правда, не знаю, куда мне нужно. А ты не спешишь?

Он ничего не отвечает, продолжая разглядывать ее в зеркало. Что он знает о ней? Ничего. Она о нем? Гораздо больше. Конечно, надо высадить ее сейчас где-нибудь у метро и ехать домой, но что-то мешает. Что?

Он верен, клинически верен своей жене. Хотя иногда и чувствует, что вот-вот сорвется, ударится во все тяжкие. В такие минуты сразу становится стыдно – от одной только тени мысли, и он усилием воли заканчивает толком не успевшие начаться душевные волнения. Потому что так нельзя. Так плохо и дурно.

– Знаешь, Лена, – он говорит, с трудом ворочая языком, чувствуя, что сбивается дыхание, – не сегодня. Назови все же какой-нибудь адрес, а?

Она называет – это где-то на краю вселенной, где-то в новых районах без света и дорог, за МКАДом, ему нужно совсем в другую сторону. Но обещание уже дано. Минут пятнадцать они едут в полной тишине – машина с трудом продирается через ливень, превративший все, что за окном, в какую-то вязкую и тягучую субстанцию. Он понимает, что так ехать глупо, и первым начинает ничего не значащий разговор. Через два часа они похожи на старых и очень близких друзей – смеются, не дослушав до конца, перебивают друг друга и иногда даже толкаются. Перед ее подъездом он с трудом подавляет в себе искушение – легко, самыми кончиками пальцев, дотронуться до ее щеки или, может, даже прикоснуться губами.

Он едет домой еще полтора часа, подпевая глупому радио, и чувствует, что весь салон машины наполнен каким-то посторонним, совершенно фантастическим запахом – запахом влажного тела, влажных волос, какой-то незнакомой ему косметики и совершенно невыразимой свежести.

В тот вечер жена впервые смотрела на него так. Не выдержав пытки взглядом, он вспылил из-за какой-то ерунды – вроде пятна на свежестираной рубашке – и ушел спать, хлопнув дверью. И почувствовал себя вдвойне виноватым.

Я Сам изглаживаю преступления твои.

Ис. 43:25

Следователь Фридман не поверил ни одному слову мужичонки. Просто потому, что ни один человек в здравом уме никогда не поверит в такую историю. Но. Сявкин бьш дураком, идиотом, валенком. Он бьш кем угодно, только не сумасшедшим. Его страх бьш так велик, что иных аргументов в поддержку его совершенно бредовой истории даже и искать не требовалось.

Он боялся очень натурально.

Он целый день рассказывал такое, что у следователя волосы вставали дыбом. Нет, речь шла не о маньяках, неуловимых киллерах или великих мошенниках. Фридман вообще, если честно, не понимал, о чем.

Просто о том, что некая группа совершенно открыто, совершенно идиотским способом ворует килограммами золото с государственного завода. Ворует давно. Ворует системно.

Десятки, может – сотни килограммов золота.

У Фридмана кружилась голова.

Он понимал, что если хотя бы часть рассказа Сявкина – правда, то у него проблемы. С одной стороны – вот оно, поле чудес, на котором растут погоны, ордена и денежные премии. С другой… об этом он старался даже и не думать.

Фридман вел машину по проселочной дороге в полной темноте. Сявкин, тихо скуливший на заднем сиденье, умолял его не включать фары.

Остановились, не доехав почти полкилометра до заброшенной деревни.

Дальше шли пешком, ориентируясь лишь по белой пыльной ленте широкой тропинки.

Следователь снял с мужичонки наручники, и Сявкин заметно приободрился, хотя и продолжал иногда постанывать и морщиться, растирая затекшие руки.

– Вот здесь будет хорошо видно, гражданин следователь! – трагическим шепотом объявил Сявкин, указывая на довольно крепкую еще избу– Я оттудова как раз и смотрел за ними, отличный вид, гражданин следователь.