Сытый желудок не позволил мне должным образом удивиться.

И как только Сергею хватает сил держаться одной кураги, овощей и лепёшек? Соблазн велик – кухарить здесь умеют.

Теперь глинобитные стройки вдоль дороги шли сплошной чередой.

На щитах, вместо президента, появились зелёные слова и огромные золотые цифры. Кулябу 2200 лет.

На полуденном солнце город выглядел необычайно светлым. Не выгоревшим, а таким, как россыпь кубиков рафинада на сером земляном блюде.

Солнце заливало улицы, невысокие белые коробки домов и выбеленные мелом, как печи в русских избах, дувалы.

Серебристая листва деревьев посверкивала, точно конфетная фольга.

Площади, скверы, оторочки тротуаров благоухали цветущими розовыми кустами. Их были тысячи и тысячи – белых, желтоватых, розовых – разных.

Наш «старекс» скатился в боковую улочку, немного покрутился по путаным, как брошенные на землю парашютные стропы, проездам и свернул в открытые ворота двора.

Тут жили не то знакомые Мурода, не то родня, которым он должен был передать душанбинскую посылку.

Белая шелковица во дворе уже поспела, но ещё не осыпалась – так, несколько медовых пятен под деревом.

Я отщипнул пару ягод и ощутил на языке вкус армянской тутовой водки под названием «Хатук», которую продавали на Разъезжей в винной лавке.

Из дверей дома вышел белобородый старик в чапане и высокой чёрной тюбетейке. Следом – два таджика помоложе.

В дверном проёме за их спинами мелькнули женские силуэты.

На меня хозяева смотрели как-то косо.

Я встречал уже такие взгляды в Душанбе – Фёдор объяснил: это потому, что меня принимают за военного.

Действительно, на мне были брезентовые бундесверовские штаны, белорусские летние берцы песочного цвета и оливковая рубаха французского Иностранного легиона. В походных условиях полевая армейская экипировка очень практична.

Приложив руку к груди, мы поприветствовали хозяев сдержанным поклоном. Потом скрепили приветствие рукопожатием, и нас, вежливо разувшихся, провели в комнату со стопкой курпачей в углу.

Посередине на полу лежала скатерть-дастархон, по четырём сторонам которой тоже были уложены пёстрые курпачи.

Мурод с хозяевами покинул нас.

Вскоре средних лет таджик, один из тех, что встречал гостей на крыльце, принес пиалы, чайник чая, пару жёлтых на разломе лепёшек и миску карамели в ярких фантиках. С нами не остался – вышел за дверь.

– Хоть нормальных лепёшек поедим раз в жизни. – Вася развалился на курпаче.

– Тебе жабу в сахаре дай – ты и её срубаешь, – откликнулся Фёдор. – Скажи спасибо товарищам – в приличных местах кормят.

– Спасибо, товарищи. – Глядя на дастархон, Вася потирал руки, как муха лапки. – Отдельное спасибо моему умственно отсталому товарищу Фёдору. Храни Господь его бедную голову.

От такой наглости Фёдор опешил.

Я подумал: учёные очень похожи на людей, надо только время от времени щёлкать их по носу.

Лепёшки и впрямь были свежайшие – тёплые, какого-то особого вкуса.

Если б я спросил, Фёдор рассказал бы, чем лепёшка фатир отличается от чапоти, а чакке от ширмол, но я не спросил.

Между тем Фёдор со значением переглянулся с Сергеем, Сергей почесал бороду, и лица обоих стали неприступны. Что за притча?

Пока Мурод вершил свои дела, мы выпили два чайника.

Потом он появился у дастархона, довольный, улыбчивый, выпил пиалу чая, и мы, простившись с хозяевами, так и не разделившими с нами скромную трапезу, вновь уселись в машину.

Я вслух заметил, что здесь, на улицах, в отличие от Душанбе, куда больше тюбетеек и чапанов. И женщины с повязанными на головах платками стараются не встречаться с чужаком взглядом.

Фёдор сказал: так сложилось, что в горных областях нравы более свободные, а тут, на равнине, сильно влияние ислама. И погрозил Васе пальцем, мол, девок за коленки здесь не трогай, а то попробуешь печёнкой таджикский нож. Который в России почему-то считают узбекским.

Глеб дал справку: узбекский нож называется пчак, таджикский – корд. Они похожи, но у корда обух, как правило, прямой, а у пчака носик часто вздёрнут уточкой. И рукоять у корда более массивная, а у пчака, что ли, похилее.

Поговорили про таджикские/узбекские ножи: на кухне с ними вряд ли какой иной сравнится.

Глеб сказал, что хорошо бы перед отъездом найти в Душанбе лавку, где можно недорого взять приличный корд. Лучше – прямо от кузнеца. На рынке цену задирают, и ножи там не рабочие, а всё больше сувенирные, с травлёным узором – на туриста.

За Кулябом вдоль дороги потянулись разделённые канавами арыков поля. По краям канав стояли высокая зелёная трава и небольшие деревца.

В полях тяпали тяпками бурую землю декхане – ни одного взрослого мужчины, только женщины и дети.

Когда миновали Муминабад, дорога понемногу потянулась вверх, в горы.

Поля у кишлаков теперь были огорожены сложенными из камней невысокими – в пояс – заборами, по верху которых топорщились, закреплённые где камнем, где глиной, колючие ветки терновника.

Фёдор пояснил: это от кабанов. Тут их много – местные на свиней не охотятся, вот они и лютуют. Здесь, в горах, у таджиков основная культура – картошка.

В самих кишлаках дувалы, стены скотных дворов и сараев, а кое-где и крыши построек были густо облеплены лепёшками сохнущего кизяка. Если не знать, что это такое, можно подумать – архитектурная причуда.

Вскоре свернули на грунтовку.

А когда поднялись ещё выше и дорога сделалась едва различимой на россыпях обкатанных паводковыми потоками камней, я начал опасаться за железное здоровье «корейца».

Порядком помотавшись по сердитым булыганам, встали.

Впереди в камнях, едва покрывая им лбы, бежала светлая речка. По нынешней поре – просто ручей.

Мурод, однако, решил осмотреть место переправы.

Мы тоже вышли размять ноги.

Я прогулялся вдоль берега. Попрыгал с камня на камень. Потом присел в тени ивы на обломок скалы.

Под ногами журчала вода. Вокруг было солнечно, величественно и устрашающе спокойно. Зелень на склонах, осыпи, близкие гряды горных кряжей, далёкие, отороченные по гребню снегами хребты.

Взгляд, погружённый в грозную массу пространства, не робел – отзывался ощущением причастности к этому огромному и разному миру.

Какой бесконечный день…

Я видел, но всё ещё не чувствовал эту землю. Слишком много впечатлений – идут внахлёст. Картинка меняется. Всё время меняется. Избыток опустошающих мельканий.

Впрочем, проживи здесь год – да, многое поймётся, врастёт в сознание, уляжется, но, чтобы почувствовать эту землю, сюда придётся вернуться. Только возвращение, повторение однажды уже испробованного и пройденного, позволяет войти во вкус, оценить что-то в полноте его достоинства.