Ричард Виндфилд, судя по выражению его лица, вознамерился мне что-то возразить. Я прекрасно представляла себе, что он сейчас станет мне говорить: «Нет-нет, ради Бога! Как вы можете на себя наговаривать? Я, например, отнюдь не считаю, что вы некрасивая». Ну, или какие-нибудь другие учтивости подобного рода. Но я уже набрала темп в своем рассказе, а потому не хотела позволять себя перебивать из опасения, что могу потерять нить повествования.

— Однако пусть у вас не складывается насчет всего этого превратное мнение. Последние годы я бы даже назвала счастливыми. У меня был свой дом, был, можно сказать, свой очаг, была тетушка Лурдес, которая обо мне заботилась, был дядя Хуан — замечательный крестный отец, присылавший мне деньги, чтобы я могла жить безбедно. Я прекрасно ладила с жителями нашего городишка, у меня было много хороших и интересных знакомых, а отпрыск одной из богатых семей намеревался на мне жениться. Ни на что большее я не рассчитывала, потому что ничего большего я себе и представить не могла.

Я на пару секунд замолчала — наверное, мне были нужны эти секунды для того, чтобы придать своему голосу грустное звучание. Опустив глаза, я посмотрела на белую и пустую тарелку невидящим взором, а затем снова заговорила, чувствуя, что лорд Виндфилд очень внимательно меня разглядывает.

— И тут случилось так, что весь мой мир — своего рода пузырь, внутри которого я жила в ладу сама с собой и с другими людьми, — вдруг лопнул. Я становилась уже взрослой — слишком взрослой для того, чтобы оставаться незамужней, — и надо мной нависла угроза оказаться в числе тех представительниц слабого пола, которые, так и не выйдя замуж, сохраняют свою невинность до самой смерти. Тетушка Лурдес тоже, можно сказать, стала взрослой — слишком взрослой для того, чтобы за кем-то ухаживать. Точнее, она достигла возраста, в котором ухаживать надо было уже за ней самой. Ее вдовствующая сестра, у которой имелся дом в Кастильеха-де-ла-Куэста — местечке с климатом, который идеально подходил для ее ревматизма, — забрала ее к себе. В общем, у меня было более чем достаточно причин для того, чтобы решить, что я должна без промедления выйти замуж за Фернандо — моего давнишнего женишка, который был богатым наследником некого буржуазного семейства и который, кстати говоря, меня ничуть не любил. Я — непонятно откуда — всегда это знала. Наверное, поэтому он не спешил на мне жениться, хотя ему и было известно, что брак без любви — это вполне нормально и что люди говорили, будто я — девушка бедная и малопривлекательная — наверняка буду от этого своего замужества в восторге. Поскольку мне уже пошел третий десяток, я начала подумывать, что они, пожалуй, правы, и убеждала саму себя, что Фернандо меня ценит и уважает, ну а мне не стоит надеяться на большее. Поэтому я очень страдала, чувствуя себя брошенной и прилюдно униженной. Поэтому я плакала и плакала днями и ночами — не из-за того, что потеряла Фернандо, а из-за того, что это для меня означало. Мои планы совместной жизни с Фернандо были моими единственными жизненными планами…

«А что случилось с Фернандо? И кто он вообще такой?» — эти вопросы можно было прочесть в нетерпеливом взгляде лорда Виндфилда.

— Я помню, что в тот октябрьский день пляж был пустым. Светило солнце, и было ненамного холоднее, чем обычно в октябре в Костере. Маленькая рыбацкая церковь…

Рыбацкая церковь… Церквушка, построенная на крутом склоне и благодаря этому возвышающаяся над городишком с его небольшим пляжем, площадью, несколькими десятками домов и кельтским жилым строением в несколько квадратных метров, посмотреть на которое время от времени приезжал какой-нибудь любопытный университетский преподаватель или студент. Напротив церкви находился парк с двумя скамьями, фонтаном, не превышавшим размерами мой умывальник, и четырьмя кипарисами, растущими как раз по углам этого парка. Весенними ночами пахло жимолостью, а летом расцветали розовые кусты, растущие возле стен храма, на газоне появлялись маленькие маргаритки, а у основания каменного креста дон Амадор — приходский священник — сажал петунии, которые каждый год — в августе, когда жара становилась невыносимой, — полностью засыхали…

— С вами все в порядке?

Я погрузилась в воспоминания о событиях, которые очень хорошо запечатлелись в моей памяти — так, как запечатлевается на сетчатке глаза беловатая вспышка поджигаемого при фотографировании магния. Показавшийся мне незнакомым голос лорда Виндфилда вырвал меня из этих воспоминаний — воспоминаний, которые я не пыталась вызвать в своей памяти, но которые, тем не менее, нахлынули на меня, подрывая мою самоуверенность и лишая меня присутствия духа, унося очень далеко от того места, в котором я в данный момент находилась, и от той ипостаси, в которой я сейчас выступала…

Я даже не заметила, что перестала рассказывать. Со мной, любовь моя, такое иногда случается.

— Да… Да, извините. На чем я… Ах да, церковь. Та церковь была идеальным местом для заключения брачного союза, заранее обреченного на крах, — поспешно продолжила я свой рассказ, выйдя из состояния транса. — И получилось так, что жених — за несколько дней до венчания, когда я уже примеряла свадебное платье — явился в мой дом и заявил, что не может жениться на мне, потому что от него забеременела Росио, дочь аптекаря. Мне стало ясно, что я отнюдь не была его единственным планом на жизнь.

Рассказав об унизительном для меня эпизоде — о том, как меня бросили, — я заговорила уже более решительным тоном, в котором чувствовались досада и негодование.

— Я даже и сама стала относиться к себе с презрением — за то, что я такая никчемная, за то, что бедная и не очень-то красивая, за то, что у меня не такие, как у Росио, золотистые кудри, белая кожа, голубые глаза и маленький ротик…

— Извините меня за мою дерзость, но я… я… я считаю, что вы… вы — очаровательны! — Это был комплимент учтивого кавалера, однако это могло быть как искренним порывом, так и проявлением фальшивой вежливости.

Как бы то ни было, я предпочла никак не отреагировать на его галантность и продолжила свой рассказ:

— И тут на сцене появилась тетушка Алехандра. Она — моя спасительница. Она вытащила меня из туннеля без выхода, в который превратилась моя жизнь после неудачной попытки выйти замуж. Когда меня за несколько дней до свадьбы бросил мой жених, мне пришлось срочно обратиться за помощью к своему единственному близкому родственнику — дяде Хуану, — который в действительности не приходился мне ни дядей, ни вообще родственником, но который был лучшим другом моего отца и моим крестным отцом, и раз уж выйти замуж и тем самым как-то устроить свою жизнь у меня не получилось, ему вроде бы следовало взять меня под свою опеку. Мы, женщины, с удивительной легкостью становимся обузой. Не могло быть и речи о том, чтобы тетушка Лурдес отказалась от своего заслуженного отдыха и снова стала опекать меня, а потому кто-то другой должен был начать заботиться обо мне, девушке-сироте. Дядя Хуан, хотя и был моим крестным отцом и раньше всегда вел себя по отношению ко мне как благодетель, на мою просьбу позволить мне переселиться в его дом отреагировал весьма негативно, высказав целый ряд аргументов, подтверждающих, что он не может этого сделать, хотя в действительности за всеми этими аргументами скрывалась только одна причина, и этой причиной была тетя Эухения, его жена. Женщина она была, в общем-то, добрая, но при этом полностью свихнувшаяся. Не в состоянии здраво мыслить, она верила, что ей лишь двенадцать лет от роду, и вела себя соответственно — как двенадцатилетний ребенок. Дядя Хуан уже оформлял документы, необходимые для того, чтобы упрятать ее в сумасшедший дом, после чего он намеревался посвятить свою оставшуюся жизнь… увлечению, которое у него уже имелось. При таких обстоятельствах я пришлась бы в его доме весьма некстати. И тут дядя Хуан вспомнил о живущей где-то далеко-далеко Алехандре, сестре моей матери. Договорившись с ней о том, что я перееду жить к ней, мы покрыли чехлами мебель, свернули ковры и упаковали посуду, скатерти и украшения. Я продала свадебное платье, сложила свои немногочисленные личные вещи в пару саквояжей и села в поезд, направляющийся в Мадрид, чтобы встретиться с особой, которая согласилась принять меня в своем доме.