У Люси, как и у многих женщин, а у балерин в особенности, было хорошо развито боковое и даже «заднее» зрение. Мужчины, как правило, видят только то, что у них перед носом, женщины же – краем глаза… А если что-то интересное происходит у них за спиной, то видят и спиной тоже, персиковым пушком на загривке, чувствительными хрящиками позвонков и даже застежкой лифчика. Вот и Люсе показалось, будто перышко щекочет ей шею, так бывает, если на тебя пристально смотрят, покосилась раз, два, и вдруг у нее занялось дыхание.

Он был очень высок. Люсе показалось – вдвое выше обычного, среднестатистического человека. И он был очень худ, один костяк. Пиджак висел на широких плечах, как на вешалке, ворот рубашки был широк, шея в нем казалась трогательно тонкой. А лицо – очень некрасивое, очень мужественное. Раздвоенный подбородок, нос с горбинкой, длинный, нависающий над верхней губой… И золотые, медовые, раскаленные глаза. Как у тигра. Левый отчетливо косил к виску.

«Какой странный! – подумала Люся. – Даже на человека не похож. Словно с другой планеты. Надо отвернуться, неприлично так глазеть. Но я не могу, не могу отвести от него глаз. Что за черт!»

– Не чертыхайся, – шепотом заметил стоящий рядом Димочка. – Тут религиозная страна.

Неужели Люся сказала это вслух?

– Посмотри, как этот тип на тебя уставился. Голову влево поверни!

Пришлось повернуться и посмотреть.

И тогда «инопланетянин», поймав ее взгляд, поклонился и улыбнулся. Это была не холодная официальная улыбка, в ней сквозили и ласка, и печаль, и тонкая ирония. Над чем? Над своей некрасивостью, особенно заметной перед красотой русской балерины? Но он уже не выглядел некрасивым – только своеобразным, необычайным, необыкновенным. Люся улыбнулась в ответ.

И в ту же секунду что-то изменилось в мире – света прибавилось, что ли? Люсе даже показалось, что она исправила какое-то навек заученное, затверженное каждой мышцей ее тела движение, и двигаться стало легче, дышать стало легче. Будто танец и жизнь наконец-то соединились и она смогла победить земное притяжение не только на сцене… Он сделал один только шаг и уже оказался рядом с ней, а ведь только что был в дверях. Она ждала – он заговорит. Но он склонился к сопровождающему.

– Людмила Николаевна, позвольте вам представить господина Кабуса Бахтияра.

Теперь формальности были соблюдены. Они не пожали друг другу руки, но Люся ощутила, что его длинные, смуглые ладони-ладьи словно дотронулись до самого ее сердца, заключили его, неотогретое, в теплый плен.

Их посадили рядом. Обед был изысканный, но Люся ничего не запомнила, только шербет – густой, словно янтарный сок, в котором плавали кусочки льда и ломтики незнакомых фруктов. И запомнила только потому, что Кабус Бахтияр сам, опередив официанта, наполнил из хрустального кувшина ее бокал, на мгновение прикоснувшись своей рукой к ее руке. Прикосновение было как ожог. И оно не прошло незамеченным для окружающих.

В автобусе к Димочке подступил сопровождающий.

– Безобразие! Какая самонадеянность! Вам, может быть, неизвестно, что в Иране, как и в Европе, не принято целовать руки царствующей особе?

– Надо было предупреждать заранее! Откуда мне знать такие тонкости иноземного этикета? Могли бы, пока вели нас в фойе, провести кратенький инструктаж!

– Да откуда мне было знать, что вы полезете с кувшинным рылом в калашный ряд?

– С мякинным, – вмешалась Люся.

Она и предположить не могла, что ей в этой перебранке тоже кое-что причитается, поэтому и влезла со своим неуместным замечанием.

– Что?

– С мякинным рылом. Кувшинное рыло – это безобразное, вытянутое вперед лицо. Поговорка звучит так: «Куда ты с мякинным рылом в калашный ряд». На самом деле тут мякинное рыло и не лицо вовсе.

– Чего?

– Говорю, имеется в виду не лицо, а совок. Которым рыли мякину. Рыло, понимаете? В калашном ряду, где торговали, понятно, калачами, совок для мякины был без надобности.

– Откуда ты всего этого нахваталась? – разинул рот Димочка. Но сопровождающий не оценил Люсиных познаний.

– А вам, Ковалева, я должен сказать… – он закатил чудовищную паузу, очевидно, чтобы артистка успела как следует испугаться. Но та за собой никакой вины не чувствовала, поэтому продолжала смотреть безмятежно.

– …будьте осторожны! – закончил сопровождающий. За время паузы он сам успел сообразить, что балерина Ковалева, каким бы возмутительным ни казалось ее поведение, в преступлении против морали или этикета пока не замечена.

– Благодарю вас. Непременно буду осторожна. Не стоит беспокойства, – церемонно ответила нахалка. – А тебе, Дима, нужно хоть изредка читать книги. Запишись в библиотеку, что ли. Там книг много. И по этикету тоже есть.

– Подумаешь! – надулся Димочка.

– Девушкам нравятся начитанные мужчины.

– Правда?

– Точно тебе говорю.

Но ей самой никогда ни один мужчина, даже самый начитанный, не нравился больше, чем господин Кабус Бахтияр. Она видела его первый раз в жизни, она ничего не знала о нем, да и стоило ли думать о нем? Нет. И все же она думала и совсем не удивилась, увидев его в первом ряду. У него блестели глаза так, что больно было смотреть.

Все говорили потом, что в этот вечер Ковалева танцевала как никогда. И она сама знала об этом. Она не танцевала Жизель – она стала ею. Эта Жизель была радостным, святым ребенком, впервые постигшим любовь. Она не сошла с ума – всего лишь беспечно отвергла жестокую реальность. Она не умерла – просто выпорхнула из жизни, как птица из надоевшей клетки. До сих пор восставшая из могилы Жизель в трактовке Ковалевой внушала трепет искушенным зрителям, теперь же во втором акте на сцене появился не зловещий загробный дух, но все та же чистая девочка, разве что более легкая, невесомая, вся – на просвет…

Букет, который принесли ей в гримерную, полыхал красными, как кровь, розами, и только в середине была одна белая. Цветы пахли невероятно, и Димочка, который, возможно, что-то все же читал, сказал, увидев букет:

– Розы Шираза…

И быстро ушел, очень грустный почему-то.

А Люсю у выхода ждал автомобиль.

Это был странный вечер. Два человека, совершенно чужие, воспитанные разными культурами и мирами, имеющие в этих мирах разные точки опоры, по-разному говорящие, неблизкие по возрасту, всеми мыслимыми преградами разделенные, встретились и потянулись друг к другу, их души на ощупь искали друг друга…

Так дети в темной комнате играют в жмурки.

Такая бывает любовь.

– Я полюбил тебя, как только увидел. Мне кажется, я знаю тебя с детства. Бывало так, что я оставался один дома или в саду, и в эти минуты мне казалось, что кто-то окликает меня и смотрит так ласково… Я говорил об этом матери, но она всегда пугалась. Она говорила, что это шайтан смущает меня, и приказывала читать покаянную молитву. Но когда ты взглянула на меня, я узнал твой взгляд. Бедная моя девочка, чужеземная моя птица! Как поздно мы встретились, как странно мы встретились! Я хотел бы подарить тебе весь мир, но не могу отдать даже самого себя, ведь я себе не принадлежу. Ты понимаешь меня?