Кате раньше казалось, что таким голосом только валидол просят.

И внезапно отчего-то кольнуло сердце и стало очень-очень его жалко. По-настоящему жалко. До слез. Такого большого, беспомощного, неприкаянного, отличного от окружающих их американцев, европейцев, корейцев с дежурными улыбками и выражением «мой дом – моя крепость» на лице. Этот был свой. Хоть и дурак, идиот, а свой дурак…

Катя непроизвольно накрыла рукой его большую руку и, умоляюще заглянув в глаза, попросила:

– Кузьмич, миленький, ну потерпи чуть-чуть!.. Нас с тобой сейчас кормить будут. Слышишь, тележками гремят… Ты поешь горяченького, и тебе легче станет. Закусывать ведь нужно. Кофе попьешь. Я тебе сколько хочешь кофе возьму. Во Франкфурт прилетим – покурим. Мне тоже курить страшно хочется. Стараюсь себя уговорить, что бросают же люди и не умирают. И мы с тобой еще несколько часов не умрем.

От неожиданности, от этих «ты» и «мы с тобой», интимно объединяющих и многообещающих, Поярков вытаращился на Катьку. Глаза у него были темно-коричневые, карие глаза. Не Его глаза – у Него глаза были серыми.

Когда-то давным-давно, в той жизни, Катька однажды смотрела в них очень близко…

Они с Катей продолжали встречаться в широких институтских коридорах, на аллеях. Только Катькино сердце замирало теперь не от Него. Первая настоящая, взрослая любовь превратила ее из девочки в женщину, из куколки вылупилась яркая бабочка, и не заметить этого было невозможно.

Правда, что-то оставалось, какая-то ниточка присутствовала. Иначе с чего бы вдруг было быстро отводить глаза, встретившись взглядами, делать слишком уж нарочитым их незнакомство?

Когда Катя однажды застала Его под лестницей целующимся со смазливенькой первокурсницей, она почувствовала себя глубоко оскорбленной, и было неважно, что сама она только что приехала в институт из чужой постели.

Иногда Катька даже специально ходила на Него посмотреть – в кафетерий через дорогу, где Он обедал во время большого перерыва. Эстет! Не мог давиться в институтской столовке жутчайшими серыми котлетами и компотом, предпочитал черный кофе с пирожными. Здесь был именно такой ассортимент, а точнее – отсутствие всякого ассортимента: черный кофе, рогалики и вечные дежурные эклеры.

Отстояв очередь, прижимая руки к теплому боку огромной оранжевой кофеварки, Катька с подружками получали за полтинники эклеры на тарелочке и кофе в щербатых белых чашках с синим нашлепком рисунка и перемещались к маленькому круглому столику с мраморной столешницей на высокой металлической ноге. Стульев не было, и есть нужно было стоя, не раздеваясь, подвесив сумку с тетрадками на крючок «ноги».

Катька пила кофе и смотрела, как Он ест за соседним таким же столиком.

Он брал себе два кофе и большущий сдобный рогалик, скудно посыпанный сверху сладкими крошками. Катю это очень потешало: она кивала на него подружкам, округляла глаза, закатывала их к потолку и быстро-быстро отводила взгляд, встретившись с Ним глазами. А Он просто был молодым, крупным и очень голодным. Ему и злосчастный рогалик казался маленьким.

Он съедал свой «обед» очень быстро и уходил, дожевывая на ходу. Чаще всего один, волк-одиночка.

Катя знала, что Он подрабатывает по ночам, с самого первого курса, через ночь, и оттого всегда хочет спать, ходит с красными глазами, небритый и злой.

Знала, что за неуспеваемость – именно за неуспеваемость: Он не успевал совмещать работу с учебой – Ему грозят отчислением.

Хотела подойти и предложить помощь, но опять заробела и не подошла. Ничего особенного не было в таком предложении, любому другому бы предложила, а Ему не смогла…

Или просто Он был не любой?…

А потом грянул крах в ее собственной личной жизни.

Настоящая взрослая любовь оказалась штукой непростой и не сказочной.

В один не прекрасный день Катька узнала, что ее бросили, поменяли на «точно такую же, только с перламутровыми пуговицами».

Жизнь перевернулась и остановилась в один день.

Еще на что-то надеясь, она уже точно знала, что это конец. Конец света, конец жизни, конец всего и всему.

Ей конец.

Она сидела в кресле, закутавшись в одеяло жарким летним днем, и смотрела перед собой остекленевшим взглядом, ничего не видя и не слыша, забывая утирать слезы. Вокруг тихой тенью шелестела мама, скорбно и бессильно вздыхала и страдала, казалось, еще больше Кати. Страдала от невозможности хоть чем-то помочь. Мама обнимала Катю, прижимала к себе вместе с одеялом и со слезами в голосе уговаривала:

– Ты, Катенок, поверь мне, просто поверь, и все! Через год будешь вспоминать обо всем об этом и удивляться, какой дурочкой была, из-за чего страдала… Все пройдет, Катюша. Все проходит. Жизнь на этом не заканчивается, поверь. Будут и другие мальчики, мужчины. Настоящие будут… И другая любовь будет. И целая жизнь у тебя, моя девочка, впереди.

Но какая, скажите, какая может быть целая жизнь и другая любовь, если все рухнуло и полетело в Тартарары, и ничего больше никогда уже не будет.

Как оказалось впоследствии – будет. И новая любовь, и новый разрыв, а за ним еще любовь и снова разрыв… И дальше будет уже легче, хоть и тоже тяжело. И каждый раз будет казаться, что вот это и есть настоящее, вечное. И каждый раз на помощь душе будет приходить Он. Успокаивать, совершать подвиги, красиво отбивать у обидчиков, носить на руках и дарить миллион алых роз.

Снова им предложили перед обедом попить и выпить. Катя скосила глаза на Пояркова, убрала руку с его руки. Поярков поймал ее взгляд, тяжело вздохнул, как старая собака, и взял томатный сок.

Кате захотелось перед обедом красного вина, но она сочла это непедагогичным и тоже попросила сок из помидоров.

Обед был так себе, без изысков. Кузьмич лениво ковырял вилкой в плошке с горячим. Ковырял долго и мучительно, пока не сдался:

– Эх, выпить бы под курочку…

– Брось ты, здесь курицы кот наплакал.

– Так и джина совсем мало… – закинул он удочку. Резонно: немножко выпить, слегка закусить.

Катя разозлилась:

– Ты о чем-нибудь постороннем думать можешь?

– Выпью и смогу.

– Хорошо, – внезапно согласилась Катя, склонилась к пакету у себя под ногами и вытащила бутылку «Гордонса».

Джина в самом деле оставалось на донышке. Она отвинтила крышку, понюхала содержимое, вылила в стаканчик. Получилось немного больше половины. Поярков оживился в предвкушении. Катя зажала стакан в руке, не глядя на соседа, выдохнула и… одним махом выпила сама. Горло и рот обожгло, на глаза навернулись слезы.

Переведя дух, сказала твердо:

– Все, Доярков, джина больше нет.

– Моя фамилия Поярков, – в изумлении поправил обманутый Кузьмич.