Вторая пьеса обыгрывала сюжеты из древности и польской истории начала XVII века: ангелы являли знаменитому теологу и придворному проповеднику Петру Скарге видение, в котором пророк Иеремия обличал грехи Израиля. Вдохновленный этой сценой, Скарга пророчил королю и вельможам крах Речи Посполитой, если та не исправится. Происходил долгий диалог Скарги с гетманом Станиславом Жолкевским (известным у нас Клушинской битвой и пленением Василия Шуйского), в котором формулировался старый романтичный идеал Польши как «бастиона христианства», долженствующего соединять моральную чистоту с гражданским мужеством.

В пьесе, достаточно наивной и ученической, чувствовалось сильное влияние Выспяньского, но при этом налицо были литературные способности и душевный порыв автора[66].

Невзирая на знакомства с театральными деятелями, эти сочинения так и не были поставлены: Котлярчик деликатно сказал, что они не совсем подходят для сцены[67]. Позднее, когда Войтыла прославился под именем Иоанна Павла II, режиссеры все же обратили внимание на его драматургию: ныне пьесы понтифика регулярно идут на польской сцене. Сам первосвященник, впрочем, не дал себя обмануть внезапному признанию. «Интересно, стало бы так, если бы не случилось того, что случилось?» – заметил он однажды.

Ранней весной 1940 года произошло его знакомство с актером Юлиушем Остервой. Познакомились они, как водится, у Кыдрыньского – главного источника театральных связей Войтылы. Остерва в тот момент носился с идеей создания принципиально нового театра, этакого театра-монастыря, который бы сеял мораль и распространял веру. Заодно актер мечтал организовать театральную школу, основанную на принципах доминиканского ордена. Пребывающий в своих грезах, Остерва будто не осознавал происходящего вокруг: войну полагал за кару Божью, которая принесет моральное очищение, и хотел обратиться к немецким властям за разрешением для своей школы. «Понятия театра для нас уже недостаточно, – поделился он с молодыми актерами. – Нужно что-то большее Актер – это не шут, он выполняет высшее предназначение».

Остерва усадил обоих (Войтылу и Кыдрыньского) за переводы классических пьес – от Еврипида до Шекспира – «на человеческий язык», чтобы они стали понятны любой кухарке. С середины 1940 года начались репетиции «Гамлета» в новом переводе. К планируемому спектаклю Остерва привлек товарищей Войтылы по «Студии драмы 39». Их встречи происходили на квартире главы Студии Тадеуша Кудлиньского – члена подпольной просветительской организации католиков «Уния», куда затем вступил и Кароль. Кроме «Гамлета», репетировали также польскую классику (Выспяньского, Жеромского, Норвида). Кудлиньский пытался организовать выступления труппы в зале, принадлежащем администрации городского водопровода, но вскоре среди тамошних сотрудников начались аресты, и Кудлиньский свернул свою деятельность. Остерва, часто болевший, то и дело отлучался на сельскохозяйственные работы и вскоре охладел к театральным выступлениям, проходившим в маленьких помещениях перед очень узкой аудиторией. Войтыла тоже немного разочаровался в нем[68].

В феврале 1941 года скончался отец Кароля, и Войтыла перебрался к Кыдрыньским. Он и его товарищи продолжали репетиции, но после крушения планов на официальное выступление это уже смахивало на подполье. Именно так воспринимали свою деятельность товарищи Войтылы по «Студии 39».

В июле 1941 года в Кракове вдруг объявился Котлярчик, вынужденный бежать с семьей из Вадовиц после ареста старшего брата. Войтыла поселил его в своей пустующей квартире и связал с труппой «Студии 39». Котлярчик немедленно приступил к воплощению своей мечты – созданию нового театра: Театра рапсодов или Театра слова[69]. Верный товарищ Войтылы Юлиуш Кыдрыньский не согласился с новым направлением и перестал участвовать в репетициях. Войтыла же, который осенью вернулся на старую квартиру, где теперь обитал и Котлярчик, рьяно поддержал вадовицкого энтузиаста. Не менее своего учителя (а может, именно под его влиянием) он был очарован силой чистого слова, незамутненного никакими «красивостями», вроде жестов и декораций. В его «Ренессансном псалтыре» Слову-Логосу посвящено немало жгучих строк, да и сам сборник разбит – вот совпадение-то! – на рапсодии.

Котлярчик выбрал из актеров «Студии 39» четырех человек, которые должны были составить ядро Театра рапсодов. Одним из этой четверки (и единственным мужчиной) оказался Войтыла[70].

Премьера состоялась 1 ноября 1941 года. Это был «Король-Дух» Словацкого – пьеса, в которой Кароль уже играл в бытность гимназистом. Но теперь она имела совсем другой антураж. Галина Круликевич вспоминала: «В комнате на стульях или на подушках рассаживались человек тридцать. Они слушали поэзию, декламация была обращена прямо к ним, без жестикуляции или контакта между актерами. Не было не только диалогов, но и каких-либо пояснений. Текст компилировал Метек (Котлярчик. – В. В.). Вместо декораций была свеча и книга на пианино»[71].

«Король-Дух» – главное (хотя и незаконченное) произведение величайшего поэта-мистика Польши Юлиуша Словацкого. Соперник Мицкевича в борьбе за поэтический пьедестал, Словацкий представлял мессианизм как страдание в борьбе, а не в смирении. Польша для него – не Христос, а Винкельрид народов[72]. Этим же настроением проникнуто и знаменитое теперь (но не понятое современниками) стихотворение о славянском папе, написанное Словацким в разгар бурных событий 1848 года, когда первосвященник вынужден был бежать из Рима: по мысли Словацкого, понтифик-славянин, в отличие от итальянца, прислушается к мольбам народов и поведет их к свободе, возглавив революционное движение.

В «Короле-Духе» (разбитом на пять рапсодий) Словацкий использовал идею Гегеля о Мировом духе, чтобы показать, как этот Дух переселяется из одного польского деятеля в другого, перемежая великие достижения бедствиями. Таким образом история двигалась вперед, а народ совершенствовался. Поэма, проникнутая ощущением присутствия Бога в польском народе, писалась во времена, когда этот народ был лишен свободы, что хорошо резонировало с обстановкой 1941 года. Войтыла играл в спектакле короля Болеслава II Смелого – убийцу епископа Станислава Щепановского, канонизированного в XIII веке[73]. Святой Станислав – один из главных польских святых. К его жизни и особенно трагической смерти Войтыла будет обращаться еще не раз, но уже как пастырь и духовный предстоятель того города, где погиб этот средневековый епископ.