В машине мы молчим — почти до самого дома.

У лифта муж осторожно интересуется:

— Ну, ты довольна? Все сделала правильно? — И почему-то недобро усмехается.

Я смотрю на него и почти ненавижу.

Ну почему я должна всегда оправдываться? Всегда чувствовать себя виноватой? За лишнюю кофточку или пару туфель? За французские духи и югославский бюстгальтер? За кастрюли в цветах, которые принесут мне столько радости и счастья? За макароны, елки-палки, которые они сами сожрут и мне не оставят?

Я не виновата, что я — женщина и мне хочется всего и понемногу. Потому что я еще вполне молода. Мне нет еще и сорока! И я хочу хорошо выглядеть, хорошо пахнуть и иметь красивую квартиру. Где висят не ситцевые занавески, а немецкие тюлевые. Где варят борщ не в алюминиевой кастрюле, а в эмалированной.

Где стоят вазы с цветами, которые мне никто не дарит… Кроме меня самой. И то — всегда жалко.

Я хочу идти по улице с гордо поднятой головой и ловить мужские взгляды.

Или это неприличное желание для советской труженицы и матери двоих детей! Тем более при таком муже — с кобелячьим взглядом!

Я, между прочим, тоже работаю! И вношу свой вклад. И еще — стираю, глажу, готовлю, бегаю по магазинам, проверяю уроки, выслушиваю нытье и…

Оправдываюсь. Всю жизнь — оправдываюсь!

Вот только спрашивается — за что?

Почему я должна думать только о том, что детям нужны велосипеды и куртки взамен новых, но порванных, мужу — очередной «дипломат» и новый магнитофон? А что, предыдущий уже устарел? За четыре года?

Только мое зимние пальто не устарело за шесть лет.

Да! А новая резина в машину! Это же важнее, чем мое счастье!

Я ложусь в постель и плачу. Так горько, виновато и обиженно…

Муж укрывает меня одеялом и дует в ухо — успокаивает.

— Отстань! — говорю я и захожусь еще громче.

Он гладит меня по голове и убеждает, что все будет хорошо. Виновато как-то убеждает.

Я пару раз громко всхлипываю и с улыбкой засыпаю.

Завтра. Завтра я все померяю, все расставлю и сварю эти дурацкие макароны по имени спагетти.

Завтра я отосплюсь (на работу не пойду), приду в себя и освобожусь от чувства вины — будьте уверены! И еще буду счастлива. Очень даже счастлива! Всем врагам назло!

И сама не могу понять: я великая актриса или все-таки недолюбленная и обиженная женщина?

Назавтра мы с Инеской зависаем на пару часов — надо все обсудить. Все и всех.

Она рассказывает про Ольгу — баба невезучая, мужики все срываются, как рыбы с крючка. Она помешана на замужестве — вот любого, только бы в загс.

— Пусть уведет Марьяниного Сеню, — советую я. — Тот, по-моему, с радостью избавится от своей мучительницы.

Потом подруга рассказывает про Наташу. Та, конечно, акула. Мужа за человека не держит и не считается с ним совсем. Живет как хочет. Держит в любовниках богатого мужика, грузина, директора цветочного магазина.

Раз в полгода объявляет тому, что залетела, и идет на два дня в больницу. Грузин дает ей деньги на аборт и кучу продуктов — икру, рыбу, копченую колбасу, буженину и шоколадные конфеты. И еще — коньяк для врачей.

Наташа отправляется к подружке-гинекологу, два дня живет в ее кабинете, они пьют «Наполеон», закусывают черной икрой и севрюгой и болтают о жизни. В кошельке у нее лежит новенькая сотенная — та, что на операцию.

Через два дня Наташа, бледная и измученная (попробуй выпей столько!), выползает из больницы, а виноватый Леванчик ждет ее в машине с подарком — сережками или колечком.

Замуж он ее, конечно, не возьмет. Да ей и не надо — и так хорошо.

Про Кетошку пунктиром — муж-тиран, суровая свекровь и чудесная Кетошка, пекущая днями хачапури и лепящая хинкали. А ведь она — талант! Так рисует… Вернее — рисовала. Сейчас не до пейзажей — семья.

— А зачем ты зовешь этих Ольгу и Наташу? — спрашиваю я. — Противные ведь!

Инеска объясняет, что Ольга — ее школьная подруга, а Наташа — институтская. Всех жалко, все не очень счастливы и устроены. Да и Марьяне нужны «приличные клиенты». Будет она мотаться из-за нас с тобой и толстухи Кетошки!

Я спрашиваю про Марьянины ночные разъезды. Инеска объясняет, что у мадам бессонница, и такой режим в самый раз. Потом рассказывает, что Марьяна была «жуткая красавица», просто Софи Лорен. Училась на актрису, влюбилась в режиссера и родила от него сына. Режиссер (очень известный, очень!) ее оставил, и она попыталась отравиться. Ее вытащили, а его мать забрала мальчика и воспитывала. Марьяну почти не допускали — считали социально опасной.

Потом нашелся Сеня и взял ее замуж — уже больную, сильно располневшую и совсем некрасивую.

Сеня носит ее на руках (ну не в прямом смысле, конечно) и любит ее. Называет «моя малышка». Вот так! Хороша малышка, ничего не скажешь!

Сын уехал в Канаду и знать мать не желает. Правда, в гости однажды пригласил. Марьяна заявила, что жить бы там не смогла — никакого интереса, все есть. И от этого никакой радости.

Вообще заграница — это извращение. Ничего не хочется и ничего не надо. Не получают люди удовольствия, лишены. А потому, что зажрались.

В очередях, кстати, стоит Сеня — жалеет свою «малышку». Плачется теткам, что у него три дочки и больная жена. Те, сердобольные, его жалеют и просят продавщиц «дать два в руки».

Такой вот бизнес. А что, «малышка» вполне себе гений — суметь так развернуться!

И ей нужны — бывшая ведь актриса! — поклонение, почитание и ожидание. Трепетное такое ожидание — как перед выходом на сцену. И еще — восторг. Все это она получает — здесь, у нас. Ну и еще деньги — факт немаловажный. Кроме нас, у нее есть еще пара стаек таких же дурех, к которым она выезжает по другим дням.

Мы обсудили обновки и посмеялись над тем, что кастрюли составили главную радость моей жизни.

— А цепочка? — спрашивает Инеска.

— Цепочка на втором месте, — смеюсь я.

— Ох, какие же мы, бабы, дуры! — вздыхает подруга. — В горло можем вцепиться из-за какого-то говна! Ненавидеть друг друга, интриговать, сплетничать, злиться. Завидовать.

— И еще — жалеть, сочувствовать, уступать и радоваться кастрюлям больше, чем золоту, — добавляю я.

— Тебе звонить в следующий раз? — интересуется Инеска.

Я вздыхаю:

— Через раз. Пусть муж придет в себя. Знаешь, сорок лет для мужика — возраст опасный. Надо пожалеть!

* * *

Через совсем немного лет наступила другая эпоха — все появилось.

Мы, одуревшие, растерянные и потерянные, бродили по торговым залам и замирали от недоумения и восторга: и все это можно купить? Вот так, подойти к кассе, заплатить и положить в пакет? Не рвать друг у друга из рук, не завидовать, не отстаивать в многочасовых очередях?