Под руководством дона Чемы я чистил стволы пистолетов, заряжал, взводил курки, целился, а потом он позволил мне выстрелить в спинку кресла из пуффера и дважды в открытое окно – из большого рейтарского пистолета.

– Если, не дай бог, дойдет до драки, Мазо, ты должен поразить цель с первого выстрела, на второй у тебя не останется жизни. В таких делах важно не зевать и не пытаться превзойти в милосердии Господа. Ты должен все слышать, все видеть, и тогда чутье не подведет тебя. Понимаешь?

– Кажется, да, мессер. Раньше я не умел смотреть, но даже не подозревал об этом. Брат Ансельмо – он учил меня латыни – однажды подвел меня к фреске с волхвами и спросил, что тут изображено, а я даже не понял, о чем это он. Хорошо, сказал брат Ансельм, что это? И указал на животное. Вы не поверите, но я как будто ничего не видел! Это осел, сказал брат Ансельм, и тогда я увидел осла. Помню, как был удивлен… А потом с тем же самым я сталкивался, когда имел дело с простецами, minores. Они смотрели и не видели. В обычной жизни они видели осла, а на картине – нет…

– Хм, это не совсем то, что я имел в виду, но наблюдение любопытное, – сказал дон Чема. – Помнишь картину, которую ты нашел в доме Джованни Кавальери?

Он вытащил из вороха бумаг холст, свернутый в трубочку, и расправил его на столе.

Это был портрет большеголовой узкоплечей девушки в платье того красного цвета, который принято называть терракотовым, с синей шнуровкой на груди. Края ее рубашки были стянуты крошечной жемчужиной. Прямой пробор разделял гладко расчесанные каштановые волосы, два вьющихся локона спускались по обеим сторонам лба. Ее широкоскулое лицо с узкими глазами было бледно, как у больной, но при этом словно источало ровный неяркий свет.

– Это работа Леонардо?

– Леонардо обязательно написал бы ее с руками – он на них помешан, – возразил хозяин. – Что тебя смущает, Мазо?

– Взгляд, – пробормотал я.

– Взгляд, – сказал дон Чема. – Но это не равнодушие…

– В этом взгляде Бог не противостоит дьяволу, а как будто сливается с ним…

– Наверное, это и есть последняя правда о человеке ipse est[33], самая бесчеловечная правда, какую только мог выразить человек, и она ужасает. Впрочем, беда или счастье в том, что в точности мы никогда не узнаем, что хотел сказать художник и хотел ли, и так и будем болтаться между домыслом и вымыслом, догадкой и знанием…

– Может, это и к лучшему? Слава богу, Прометей лишил нас дара предвидения, говоря вашими же словами. А кто эта женщина?

– Не знаю. – Дон Чема усмехнулся. – Гораздо интереснее другой вопрос: откуда у Джованни Кавальери этот портрет? Это старая работа, уж поверь мне, и стоит она никак не меньше тысячи дукатов.

Я ахнул: за тысячу дукатов в Риме можно было купить четыре неплохих дома в районе рынка святой Агнессы, рядом с дворцами Памфили, а на сдачу создать запасы хорошего вина лет на пять-шесть.

– Вот вопрос: где и как он ее добыл? – продолжал дон Чема. – Украл? У кого?

– Если хотя бы один инквизитор из ста, – проворчал я, – обладает такой же широтой интересов и глубиной познаний, как вы, мессер, то Церкви не о чем беспокоиться.

Тем вечером я впервые своими глазами увидел хохочущего инквизитора.

За ужином дон Чема попросил мону Веру сесть не за два стула от него, а рядом с ним, весь вечер был особенно предупредителен, а после трапезы проводил домоправительницу в ее спальню, где и остался на ночь.

Это случилось впервые на моей памяти.

– Его не узнать, – пробормотал я.

– Тебя тоже, – сказала Нотта, и в ее голосе прозвучала обида. – Тебе не кажется, что нам надо поговорить?

– Конечно, – сказал я. – Не знаю, с чего начать…

– С ответов, – сказала она. – У меня много вопросов, Мазо.

Мы поднялись в спальню, и там-то и выяснилось, что ее вопросы не имели никакого отношения к поездке в Парму: Нотта изнывала от ревности.

Едва за нами закрылась дверь, как малышка набросилась на меня с упреками:

– Ты держал ее за руку! Ты поднялся с нею в спальню! Ты укладывал ее спать! Ты трогал ее? Целовал? Миловал? Я тебе больше не нужна! Конечно, она нормальная, а я…

Стоило большого труда унять ее, но когда она успокоилась, села ко мне на колени, обняла за шею и потребовала «всей правды», я вдруг понял, что попал в безвыходное положение.

Я не мог рассказать ей о Нелле, о том, что произошло с дочерью кардинала Альдобрандини, о Джованни Кавальери и о его способности преображать женщин. Я ведь и сам все еще не был до конца уверен, что он обладает этим даром. И мне не хотелось вселять в Нотту надежду на избавление от уродства, ибо только Богу ведомо, что с нами произойдет, окажись эта надежда несбыточной, ложной.

Ну и, конечно, я, как и дон Чема, был связан обетом молчания, нарушение которого превратило бы меня во врага Святого Престола, в изгоя и преступника, в добычу «ночных псов» дона Антонио. Но и об этом я не мог даже обмолвиться.

Я оказался между Сциллой и Харибдой.

У меня не было товарищей, которыми я мог бы пожертвовать, как Улисс, чтобы спастись от Сциллы; кощунственно было бы взывать к языческой Фетиде, которая помогла бы мне, как Ясону, избегнуть смерти в пасти Харибды; оставалось положиться на здравый смысл, который повел Энея окольным путем, чтобы миновать и Сциллу, и Харибду.

– Нотта, – сказал я, целуя ее детскую ручку, – выслушай меня, малышка, только выслушай внимательно, – сказал я, лаская правой рукой ее бедро, а губами касаясь ее душистого плечика и отгоняя видение нагой Неллы, – потому что это очень, очень важно, – сказал я, проникая в нее пальцем, как Эней в Дидону, а кончиком языка касаясь ее соска, – от этого зависит наша судьба, – сказал я, приподнимая ее бедра и, когда она обхватила меня за шею, входя в нее, как Ахиллес в Брисеиду, – поэтому ты должна верить мне, верить безоглядно, всей душой, всем существом, как верят любящие, сливающиеся, принимающие друг друга, как cunnus принимает penis, верить, верить, верить. – И на каждое мое слово она отвечала все громче, громче, громче, пока наши голоса не слились в вопле…

Не знаю, сколько прошло времени, но, когда мы очнулись, Нотта проговорила с тихим смехом:

– Верю, ибо абсурдно, даже если хозяин отправит меня на костер.

– Не отправит, – сказал я. – Ты ему нужна. Нам нужна. Ты поедешь с нами в Парму, будешь присматривать за нашей больной. И если все сложится, как я задумал, ты станешь самой счастливой женщиной на свете.

– Ты раздобыл секрет магистериума?

– Лучше, стократ лучше! Просто верь мне и ни о чем не спрашивай, потому что о самом важном я поклялся молчать, чтобы не навредить нам обоим.

– Хорошо, светлоликий мавр, – после непродолжительного раздумья сказала она, лукаво улыбаясь, – а теперь приготовься к встрече с дочерью катайского хана…