Между тем Цирл не теряла времени. Она больше не заговаривала с Гиршлом на эту тему и никоим образом не докучала ему. А молчание, которое он хранил, она расценила как признание им своего заблуждения и желание исправиться.

Что касается Блюмы, то она присутствовала только в мыслях Гиршла, ибо в доме ее больше не было! Она нашла себе другое место, собрала свои вещи и без всякого предупреждения ушла из дома Гурвицев.

В комнатке, отведенной ей новыми хозяевами, она разложила свои немудреные пожитки и над кроватью повесила фотографию отца. Фотография уже поблекла, и светлая растительность, курчавившаяся вокруг лица изображенного на ней человека, придавала ему неземной вид. В детстве между Блюмой и отцом не было особой близости. Она жалела мать, изнурявшую себя непосильной работой, тогда как отец целыми днями вздыхал над своими книгами. Мертвый, он стал дорог дочери, и все, что напоминало о нем, трогало ее. Теперь, глядя на фотографию, единственное, что у нее осталось от него, дочь думала, что отец, вероятно, был очень хорошим человеком.

Сложив руки, Блюма смотрела на свою новую кровать, вторую, в которой ей предстояло спать после того, как она покинула родительский дом. Она чувствовала себя как бы осиротевшей во второй раз. Неужели ей суждено всю жизнь оставаться горничной? Неужели, уйдя из дома Цирл, она оставила позади себя все, на что могла надеяться? Ей вспомнился день приезда к Гурвицам. Вряд ли тогда у нее были какие-то основания для радужных надежд, но насколько лучше был тот день, чем горький день ее ухода!

«Разве то, что Гиршл цепляется за юбку матери, — достаточная причина для того, чтобы рушился весь мой мир? — думала Блюма. — Пусть он маменькин сынок, но я-то свободна!» Кто мог подсказать ей, как следовало воспользоваться этой свободой — самой уйти куда-то или попытаться освободить и Гиршла?

Раздался стук в дверь. Вошла хозяйка, Тирца Мазл.

— Тебе помочь? — спросила она и взглянула на фотографию, висевшую на стене. — Это твой отец?

— Да, — ответила Блюма, — это мой отец.

Г-жа Мазл с любопытством посмотрела на нее, но ничего не сказала.

— Я похожа на маму, — поспешила сообщить Блюма и покраснела, будто ее уличили во лжи.

Обе молча глядели на фотографию. Лицо человека на ней было печальным и в то же время спокойным: если у него и были какие-то претензии к судьбе, к ним не следовало относиться слишком серьезно.

Блюма опустила глаза, хозяйка тихонько вышла.

…Как-то Гиршл услышал шум, доносившийся из комнаты с зачехленной мебелью. Он нашел там Мину Цимлих, которая сидела в кресле и вышивала.

— Извините, — пробормотал он, — мне следовало постучать.

— Если кто-то и вторгся в этот дом, так это я, а не вы, — сказала Мина, откладывая вышивку в сторону.

Гиршл впервые присмотрелся к ней. Конечно, он видел ее и раньше, но не проявлял при этом никакого интереса, внимания. Сейчас же, стоя перед ней, он даже потерялся, не мог придумать, что бы такое еще сказать. «Вот ведь она нашлась, что ответить мне, а я стою перед ней, как дурак, неотесанный болван. Она живет в городе, учится в пансионе, знает французский язык, ходит в театр и концерты, а я за всю свою жизнь никуда из Шибуша носа не высунул, если не считать одной поездки в Пичериц, который еще меньше Шибуша».

Как роняет тебя в собственных глазах то обстоятельство, что кто-то повидал свет, а ты нет! Если бы человек знал, насколько он вырастает в мнении окружающих только из-за того, что видел еще что-то, кроме своего медвежьего угла!

…Дни шли. Гиршл быстро забыл о смущении, испытанном им при встрече с Миной. В конце концов, она не была центром его жизни, и ни к чему было об этом думать! Если уж о ком-то думать, то лишь о Блюме. И чем больше Гиршл думал о ней, тем меньше он понимал, что делает ее такой особенной. Может быть, самый факт ее ухода?

Но если он пришел к такому выводу, то ошибался. Где бы ни была Блюма, это ничего не меняло: для него она всегда оставалась особенной. Его тянуло к ней с тех пор, как он стал юношей. Он горевал о ней, как горевал бы один из близнецов, внезапно лишившийся другого.

Гиршл был далек от реальной жизни. Он постоянно думал о Блюме, но ему ни разу не приходило в голову, что она может работать совсем рядом. Ему представлялось, что она исчезла и живет где-то на другой планете. Он ломал голову над тем, что могло случиться с ней, но ни разу не заподозрил, что ей нужна крыша над головой.

Даже узнав, где она находится, он не перестал фантазировать насчет нее. Новый дом Блюмы он видел в романтическом свете, что в значительной мере было связано с его хозяйкой, Тирцей Мазл, которая влюбилась в бывшего учителя своей матери и вышла за него замуж. Гиршлу даже казалось, что он знает, о чем беседуют обе женщины: Тирца рассказывает Блюме о своей любовной истории, а Блюма Тирце — о Гиршле.

Блюме следовало понять, что первый шаг должна сделать женщина, Гиршл был уверен, что она его сделает. Когда же ничего подобного не произошло, он удивился, а затем поставил это ей в вину. «Если она не предпримет чего-нибудь, и как можно раньше, будет слишком поздно», — думал он.

А Блюма держала себя в руках. Нянчиться со своими обидами было для нее слишком большой роскошью. Если бы сам Ангел Грез шептал ей на ухо нежные обещания, она рассмеялась бы ему в лицо. С утра до ночи она хлопотала по дому, занимаясь множеством разных дел, чтобы не углубляться в свои переживания. Напрасно супруги Мазл ругали ее за то, что она взвалила на себя слишком много работы. Она ухитрялась быть в семи местах одновременно. Не было такого труда, которого она чуралась бы. За ребенком Тирцы она ухаживала так нежно, что мать жаловалась:

— Не знаю, чей это ребенок — мой или Блюмы.

…А что Гиршл? Он добросовестно выполнял свои обязанности в лавке, которая всегда была полна покупателей: взвешивал, завертывал и вручал покупки. Товар был хорошего качества, весы показывали правильный вес, и ни у покупательниц, ни у кайзера не было причин жаловаться. Цирл продолжала превозносить Мину, но справедливости ради надо сказать, что и Гиршл заслуживал доброго слова. За что бы он ни брался, все у него ладилось.

В отсутствие покупателей Гиршл стоял у весов, устремив взор в пространство, и задавал себе вопрос: почему он мирится со всем, что выпало на его долю, почему не протестует? Возможно, потому, что заранее уверен — из его протеста ничего не выйдет.

Между тем с тех пор, как Цирл поговорила с сыном в погребе, случилось многое, и еще больше намечалось. Гиршла самого удивляло, почему он не возненавидел Мину за то, что она встала между ним и Блюмой. Смутно он сознавал, что не она, а сама Блюма была виновата в том, что они расстались. Отнесись к нему Блюма нежнее, о Мине не было бы и речи.

Настроение Гиршла непрерывно менялось. Сегодня он удивлялся тому, что не сердится на Мину, а завтра его уже не удивляло, что он сердится на Блюму. «Все из-за того, что она предала меня, предоставила мне одному бороться с родителями и со всеми, кому вздумается управлять моей жизнью, — думал он. — Почему я мирюсь с этим? — спрашивал он себя. — Потому что из этого все равно ничего не получится!»