Дервиш заговорил снова:

— Я имел в виду, судья, что нельзя найти Бога, одеваясь в меха и шелка и драгоценные камни, как ты сегодня.

В комнате воцарилась тягостная тишина. Все затаили дыхание.

— Для дервиша у тебя слишком острый язык, — произнес наконец судья.

— Если долг велит мне говорить, я буду говорить, даже если весь мир вцепится мне в горло и прикажет замолчать.

Судья нахмурился, но потом как бы примирительно пожал плечами.

— Ну что ж, — сказал он. — Ладно, такие люди, как ты, нам тоже нужны. Перед твоим приходом мы как раз обсуждали, как прекрасен наш город. Наверное, ты повидал много мест. Есть ли на свете город лучше Багдада?

Переводя взгляд с одного на другого, Шамс негромко проговорил:

— Слов нет, Багдад — великий город, но красота не бывает вечной на земле. Города поднимаются, если в них отражаются сердца их жителей. Если сердца теряют веру, города приходят в упадок. Так происходит постоянно.

Я не удержался и кивнул. Шамс из Тебриза повернулся ко мне, и в его глазах я увидел дружеское участие. Он смотрел на меня, а я словно чувствовал прикосновение теплых солнечных лучей. Тогда я понял, что он достоин своего имени. Этот человек излучал жизненную силу. Он и вправду был Шамсом, «солнцем».

Однако судья был другого мнения:

— У вас, суфиев, все слишком сложно. Как у философов и поэтов. Зачем столько слов? Люди — простые существа с простыми нуждами. Вождям надо следить, чтобы их нужды были удовлетворены и чтобы они сами не сходили с прямой дороги. А для этого нужно лишь строго соблюдать законы.

— Закон, что свеча, — отозвался Шамс Тебризи. — Он дает нам свет. Но не стоит забывать, что со свечой мы можем во тьме переходить из одного места в другое. Если же мы забываем, куда идем, и сосредоточиваем все свое внимание на свече, то разве это хорошо?

Судья скривился. Его лицо стало непроницаемым. Я испугался. Вступая в дискуссию о Законе с судьей, дело которого судить и наказывать, человек заплывает в опасные воды. Знает ли об этом Шамс?

Подыскивая подходящий предлог, чтобы увести дервиша из комнаты, я услышал его голос:

— Есть правило, которое подходит всем.

— Какое такое правило? — подозрительно переспросил судья.

Шамс выпрямился, устремил взгляд как будто в невидимую книгу и произнес:

— Любой и каждый понимает Святой Кур’ан на своем уровне в зависимости от глубины проникновения. Есть четыре уровня проникновения. Первый уровень внешний, и им удовлетворяется большинство людей. Следующий — внутренний уровень. Третий — внутренний внутреннего уровня. А четвертый уровень столь глубок, что о нем нельзя сказать словами, и потому он остается неописанным. Ученые же, — продолжал, блестя глазами, Шамс, — которые сосредоточиваются на законе, знают внешний смысл. Суфии знают внутренний смысл. Святые знают внутренний смысл внутреннего смысла. А что касается четвертого смысла, его знают только пророки, приближенные к Богу.

— Ты утверждаешь, что простой суфий глубже понимает Кур’ан, чем ученый богослов? — спросил судья, барабаня пальцами по чашке.

В едва заметной ироничной усмешке скривились губы дервиша, и он ничего не ответил.

— Будь осторожен, мой друг, — произнес судья. — Слишком тонка грань между твоими словами и откровенным богохульством.

Если в его словах и была угроза, дервиш как будто не заметил ее.

— Что такое откровенное богохульство? — задал он вопрос и, не дождавшись ответа, тяжело вздохнул. — Позволь мне рассказать одну историю.

И вот что он рассказал:

«Однажды, когда Муса в одиночестве бродил по горам, он в отдалении увидел пастуха, в молитве стоявшего на коленях и воздевавшего руки к небу. Мусе это понравилось. Но, когда он подошел поближе, его ошеломило то, что он услышал.

„О мой возлюбленный Бог, я люблю Тебя больше, чем Ты думаешь. Я все сделаю для Тебя, только скажи. Даже если бы Ты попросил меня зарезать самую жирную овцу в моей отаре, я бы сделал это без сожаления. Ты бы зажарил ее и положил ее курдюк в рис, чтобы он стал вкуснее“.

Медленно приближаясь к пастуху, Муса внимательно слушал его.

„Потом я вымою Тебе ноги, почищу Тебе уши и выберу всех вшей. Вот как сильно я люблю Тебя“.

Услыхав это, Муса закричал, прервав пастуха:

„Остановись, невежа! Что это тебе взбрело в голову? Неужели ты считаешь, что Бог ест рис? Думаешь, Богу нужно мыть ноги? Это не молитва. Это богохульство“.

Смущенный и пристыженный пастух много раз извинился перед Мусой и обещал молиться так, как это делают ученые люди. А Муса научил его нескольким молитвам. И отправился дальше, искренне довольный собой.

В тот же вечер Муса услышал голос. Это был голос Бога.

„Ох, Муса, что же ты наделал? Ты выбранил несчастного пастуха, не поняв, как дорог он Мне. Может быть, он говорил неправильно и не так, как положено, но он говорил искренне. Его сердце было чистым, а намерения добрыми. Он понравился Мне. Для твоих ушей, возможно, его слова звучали как богохульство, но для Меня они были сладостным богохульством“.

Муса сразу же понял свою ошибку. На другой день, встав пораньше, он пошел на гору, где накануне встретил пастуха. Вскоре он нашел его. Пастух опять молился, но на сей раз он молился так, как его научил Муса. Он что-то неразборчиво бормотал, не выказывая ни волнения, ни страсти. Сожалея о происшедшем, Муса похлопал пастуха по спине и сказал: „Мой друг, я был неправ. Пожалуйста, прости меня. Молись как умеешь. Это самое главное для Бога“.

Пастух удивился и вздохнул с большим облегчением. Тем не менее он не захотел вернуться к своим прежним молитвам. Но и правильные молитвы Мусы не пришлись ему по душе. Он нашел новый способ разговаривать с Богом. И Богу понравилась его наивная любовь: он поднялся на другую ступень — выше своего сладостного богохульства».

— Вот видите, не стоит судить людей по тому, как они говорят с Богом, — подвел итог Шамс. — У каждого свой путь и своя молитва. Не по словам нашим судит нас Бог. Он заглядывает глубоко нам в сердце. Правила и ритуалы — не главное, главное, насколько чисты мы сердцем.

Взглянув на судью, я понял, что под маской спокойствия и уверенности он скрывает раздражение. В то же время, будучи умным человеком, он понимал, что попал в затруднительное положение. По правилам ему нужно было бы наказать дервиша за дерзость, но тогда дело примет серьезный оборот и все узнают, что простой дервиш посмел противоречить верховному судье. Так что выгоднее было сделать вид, что ему нечего беспокоиться, так как к нему эта история не имеет никакого отношения.

Солнце заходило. Вскоре судья поднялся, сказав, что его ждут важные дела. Кивнув мне и холодно посмотрев на Шамса Тебризи, он вышел из комнаты. Его свита безмолвно последовала за ним.

— Боюсь, судья невзлюбил тебя, — сказал я, когда мы остались наедине с дервишем.