Господин Джонс ушел на работу. Нет тоже.

Как только они покидают дом, я приступаю к выполнению своих повседневных обязанностей. С тех пор как служу у англичанина, я все время придерживаюсь четкого распорядка. Сначала убираю кухню. Я всегда ненавидел мыть посуду, поэтому я начинаю с нее. Затем подметаю гостиную, вытираю пыль, мою пол. Потом иду в спальню, мое самое любимое, наравне с кухней, место в доме. Она вся белая и похожа на святилище. Я всегда мою ноги перед тем, как туда зайти, потому что там лежит палас кремового цвета. Когда я, ни о чем не подозревая, заглянул в спальню впервые, то оставил на паласе следы. Чтобы отчистить их, я трудился целый день, весь покрытый холодным потом, таким же, что выступает у меня на коже по ночам. После того случая я принимаю меры предосторожности.

В этой комнате мне кажется, что я хожу по облакам. Палас такой мягкий. Такой нежный. Он совсем не похож на занозистый пол в проклятой хижине. А кровать… Такая широкая, что на ней могла бы спать целая семья. Я обожаю прикасаться к матрасу, трогать набитые перьями подушки, разглаживать простыни. Я встряхиваю ткань и чувствую, как она ласкает руки, как распространяет своеобразный запах господина. Аромат сна и лимонной мяты, смешанный с особыми нотами пота белой кожи. Слегка кисловатыми.

Но никогда я не осмеливаюсь лечь на эту кровать. А вот Пи Ньян не лишает себя такого удовольствия. Она сама мне об этом рассказывала. Когда госпожа Мартен уходит из дома, старая Пи любит воображать себя принцессой. Она играет в богачку, валяется на кровати и пробует на мягкость диваны. Иногда даже ворует что-нибудь из холодильника. Когда ее хозяйка это заметила, то заподозрила маленькую, умственно отсталую дочку садовника Пинга.

Я не решился бы. Я никогда не стал бы рисковать потерять работу и остаться дома один на один со своим палачом. Да и к чему представлять себя хозяином, если я не хозяин? Это придало бы только еще более горький привкус моей нищете.

Правда, я должен признаться, что иногда завидую своему хозяину. Особенно его сну. Я догадываюсь, что он глубок. Что его не нарушают кошмары. На такой кровати снятся только сладкие сны. И потом, здесь хозяин совершенно точно в безопасности. Здесь никто не шумит. Хриплое дыхание безумца не тревожит его по ночам.

Покончив со спальней, я иду на кухню, на свою территорию, и делаю ужин для господина.

Моя мать, которая ненавидела после работы готовить еще и для своих детей, научила меня основам ремесла. Однажды, когда мне было лет десять от силы, она вернулась домой и заявила: «С сегодняшнего дня ты в школу ходить не будешь. Займешься домом и кухней. Да ты, рохля, ни на что больше и не годишься!»

В то время брат, а он старше меня на шесть лет, уже работал в гараже. Приходя домой, он садился перед телевизором и вставал только к ужину. Моя мать так любила его, что не делала ему никаких замечаний. Он был ее сокровищем, настоящим тайцем. И вся домашняя работа легла на меня.

Первые дни моего обучения стали настоящей пыткой. Я обнаружил, что хижина на сваях заполнена оружием, о существовании которого я не подозревал. Я познавал предназначение каждого предмета кухонного обихода в тот момент, когда он с грохотом обрушивался на меня. Я понял, как опасно слишком горячее масло. И недожаренное мясо. А ведь я старался. И мне нравилось стоять у плиты. Потому что пусть пинками и оскорблениями, но мать обучала меня своему ремеслу, ремеслу повара. Пусть даже с ненавистью, она впервые отдавала мне что-то, что принадлежало ей: аромат, вкус, внешнее оформление блюда, которое могло стать живой картинкой с ананасами в виде корабликов, с апельсинами в форме огромных цветов. Она научила меня чувствовать разницу между имбирем и галгантом. Эти коренья любят женщины, они придают еде остроту. Мать даже приносила специально для уроков продукты с работы, из ресторана для богатых.

Даже если она била меня за пересоленные, переперченные или недожаренные блюда, я знал, что, объясняя мне азы кулинарного искусства, она отдает часть себя. Это был ее способ признать меня сыном, наследником ее знаний.

Кухня в нашей хижине совсем маленькая, и это сближало меня с ней. Вечер за вечером я проводил в тени матери, повторял ее жесты, запоминал рецепты, чтобы суметь их повторить. В точности. В противном случае меня ждало наказание.

Наградой за правильно приготовленное блюдо становился спокойный вечер. Конечно, она не хвалила меня. Оттого что она учила меня готовить, моя кожа не делалась темнее, черты лица не менялись, кровь не очищалась. Что бы ни произошло, я оставался «ублюдком», «рохлей». Но, по мере того как росло мое мастерство, оскорбления звучали все реже. Она уже не наказывала меня за хрустящие под зубами овощи. Правда, она находила другие причины для того, чтобы меня бить: я не туда поставил шлепки, я слишком долго смотрел на нее. Я нечаянно прикоснулся к ней. Она по-прежнему продолжала изливать на меня свою горечь… Потоками. Но к предметам кухонного обихода не прибегала.

С тех пор больше всего на свете я люблю готовить. Особенно у господина Джонса. Потому что кухня у него просторная. Потому что он дает мне столько денег, сколько нужно для покупки самых лучших продуктов. Потому что за спиной не стоит голодный человек и не торопит меня. Я могу спокойно слушать пение погрузившихся в масло овощей, наблюдать за томящимся в кокосовом молоке цыпленком. Я могу целый час искать цветок, спрятавшийся под кожицей помидора, или осьминога, дремлющего в плоти огурца.

Сегодня перед уходом Джонс попросил меня приготовить кхао пхат[15] и курицу под базиликом.

Убравшись в спальне, еще теплой от смешанных запахов Нет и хозяина, я беру оставленные на буфете деньги и иду на рынок.

На сои Махатлек стоят только жилые дома, поэтому мне нужно взять тук-тук[16] и поехать на рынок, на улицу, по обеим сторонам которой выложена еда. Каждый раз, когда я углубляюсь в нее, мое лицо вновь обретает способность улыбаться. Мне кажется, что я присутствую на представлении случайно приехавшего сюда большого театра. Роль декораций выполняют разноцветные прилавки. Нетерпеливые торговцы оглушительно кричат, убеждая вас в том, что у них самый лучший товар, куры, испуганные жадными взглядами покупателей, вторят им громким кудахтаньем.

Я люблю бродить между лотков, щупать фрукты, определяя качество мякоти, гладить кожицу помидоров, восхищаться букетиками кориандра. Кроме того, мгновение, в которое я наконец решаюсь и высказываю безоговорочный вердикт: «Эта курица, и никакая другая!», делает меня неумолимым судьей. Затем я наблюдаю за последствиями вынесенного приговора. Я вижу, как женщина хватает птицу, которая никогда не умела летать, но при этом упрямо бьет крыльями. Я смотрю, как торговка берет резак, покрытый кровью бесчисленных предыдущих жертв, поднимает его и резко опускает. Меня всегда изумляло, что обезглавленное тело продолжает вырываться из рук хозяина. Лапки не перестают двигаться, как будто еще могут убежать, догнать отделенную часть тела и спрятаться обратно в клетку как ни в чем не бывало.