Однажды мы с няней наблюдали, как Володя играет в крокет с другими гимназистами. Володя играл удачно, быстро вышел в разбойники и мог начать закалывать всех подряд. Но он почему-то не стал никого закалывать, а нарочно (я же видела, что нарочно!) закололся сам, вышел из игры и ушел домой читать. Мы с няней даже подпрыгнули на лавочке от возмущения. Потом я слышала, как Андрюша Лобанов, которого он не заколол, сказал: «Володя Луговской великодушный человек». А Шура Парусников сказал: «Володя Луговской не может быть разбойником!..»

Дома я стала приставать к брату:

— Володь, а Володь, что такое значит великодушный?

— Великодушный значит великая душа.

— Володь, а Володь, а у тебя великая душа?

— Отстань, не знаю.

— Володь, а Володь, а что такое душа?

— Душа — это ум и доброта.

— Володь, а Володь, а у меня есть ум и доброта?

— Нет ни того, ни другого.

Трудно, конечно, было жить без ума и без доброты. Трудно, но приходилось мириться с этим…

Наш Володя больше любил читать, чем драться. Но уж если приходилось ему вступать в драку, то так лупил товарищей — был сильный, — что их родители приходили к нашему папе жаловаться. Да и сам он являлся после драки домой окровавленный, а няня прятала его в кухню и смывала с него кровь перекисью водорода, которую всегда держала для этого случая на полочке за иконой. Но драки бывали редко, чаще всего брат сидел у себя в комнате и читал. Читал он совсем по-другому, чем папа. Папа сидел в кресле или за письменным столом, красиво держал книгу в руке и внимательно водил глазами по страницам, а Володя почему-то во время чтения подгибал одну ногу под себя, а рукой делал какие-то странные и смешные жесты. То вроде угрожал кому-то кулаком, то качал рукой, будто бы взвешивая своей пятерней невидимый мяч, то рисовал в воздухе извилистые волны. Очень было интересно подглядывать за ним во время его чтения, что мы с сестрой и делали частенько. Смотрим, толкаем друг друга, хихикаем, а он, как глухой: ничего не слышит. Он даже не слышал, когда его кликали. Я читать еще не умела и думала, что книжки его очень интересные, потому он ничего не слышит, но сестра Нина пожимала плечами и говорила, что она смотрела Володины книжки и что они совсем не интересные.

Однажды, когда родителей не было дома, мы с Ниной придумали одну штуку: взяли мамин пульверизатор с душистой водой и через дверную щелку начали прыскать ею на брата. Он очнулся только тогда, когда душистая вода полилась ему за шиворот, а то сидел, как истукан, и ничего не чувствовал, хотя по всей квартире уже давно пахло, как в саду…

Когда Володе исполнилось 14 лет, он вдруг заявил, что больше не хочет заниматься музыкой. Это сообщение огорчило маму, так как наш Володя обладал прекрасным слухом, хорошо пел и играл на рояле уже довольно прилично. Уговоры ни к чему не привели. Наконец мама затребовала у него расписку с отречением от музыки, чтобы он никогда не винил родителей в том, что они его не учили. Расписку он дал, и занятия музыкой прекратились.

Но на этом дело не кончилось. Прошло какое-то время — после отречения от музыки — и наш трудный, но незаурядный Володя выступил с новым, на этот раз письменным заявлением, более угрожающим, чем первое.

— В связи с тем, что я решил посвятить свою жизнь службе на флоте, — провозгласил он, — я должен изучать английский язык, так как он является международным языком моряков…

Подумайте только — наш неуклюжий Володя и вдруг моряк!

Было проведено заседание у папы в кабинете, на которое затребовали и Володю. Меня не позвали, но из столовой все было хорошо слышно, особенно если приложить ухо к двери.

Брат на заседании держался стойко и не желал свернуть с намеченной дороги. На флот! Только на флот и никуда больше! И точка!

Спорить не стали, это было не в правилах отца. Он просто сказал, что учить английский язык неплохо, но в связи с тем, что нас уже учат немецкому и французскому, третий язык потребует новых затрат. И Володе, если он хочет учить английский и действительно готовит себя к морской службе, необходимо взять уроки, точнее репетировать гимназистов младших классов. Тем более что морская служба требует самостоятельности, а он уже большой…

Мама потом говорила, что она пережила трагически это решение отца. Ей было страшно неудобно, что сын обеспеченного преподавателя и инспектора Первой гимназии вдруг будет бегать по урокам, хотя всем было ясно, что Володя может заработать разве что одну четвертую часть той суммы, которую надо платить англичанину. Но папа был непреклонен, и Володя стал важно ходить на занятия с маленьким гимназистом Мишей Абрамовым и еще к кому-то другому. А в нашем доме два раза в неделю стал появляться англичанин в котелке и белом кашне, а на трости у него был круглый набалдашник из слоновой кости. После занятий дома англичанин и наш моряк, громко разговаривая по-английски, одевались и степенно отправлялись на прогулку. И нашему Володе не доставало только тросточки и котелка, чтобы быть как две капли воды похожим на своего англичанина.

На письменном столе у брата появились купленные на заработанные им деньги узкие и длинные альбомы с кораблями — на русском и английском языках. К нему стали приходить товарищи, которые зачарованно слушали объяснения Володи про разные корабли и морские сражения. И вообще про войну, которая уже шла. Сводки с фронта жадно читались у нас в доме, и только мы с Ниной совсем не интересовались ими…

От какой-то болезни умерла Леля Коновалова, дочка гимназического священника. Это была девочка значительно старше, во-вторых, она уверяла, что дети заводятся в животе, и это сообщение не нравилось моей маме… Я плохо помню ее: немного неряшливая, какие-то значительные всезнающие глаза, хоронила птичек и бабочек в углу сада — и вдруг умерла.

Нас повели днем в гимназическую церковь проститься с ней.

Близко меня не подводили. Было немного страшновато. Большой голубой куклой Леля лежала в гробу, ее отец читал что-то перед аналоем рыдающим голосом. Мне не было ни интересно, ни трогательно, мне хотелось скорее уйти на улицу, в сад. Я обратила внимание, что Люся Сироткина (которая была еще младше, чем я) пришла за ручку с мамой и тетей, и ее белое платьице было подпоясано широкой черной муаровой лентой с большим бантом сзади. У меня не было такого траурного кушака, и это было обидно. Помню еще холод и окостенелость церкви и теплую ласковость улицы. Была весна, деревья уже зеленели, в саду было так хорошо и радостно, и если бы не Люсин черный кушак, то я была бы совсем спокойна.

Вскоре мы уехали в Оболенское и все окончательно забылось…

А осенью было даже лучше без Лели во дворе — она из всего делала какие-то тайны и заговоры и отстраняла младших от шептания. Но, в общем-то, я забыла Лелю Коновалову. Единственно, что болезненно и странно иногда напоминало мертвую Лелю, это какой-то особенный, необычный оттенок голубого цвета. Он почти не встречался в моей жизни, но иногда мелькал в тенях на белой скатерти или в складках белого передника горничной. И сразу становилось как-то холодно и неуютно и хотелось выскочить на солнышко…