С Другой стороны, — и это была вторая причина, дававшая ей основания полагать, что у Лазаря водятся деньги, — она не могла забыть тот самый день, когда молодой мастер пришел к ней в дом по объявлению в газете о сдаче внаем небольшой комнаты, где он жил вот уже почти полтора месяца. Она спросила его, не слишком ли для него высока плата за комнату, а он ответил, что готов платить в два раза больше. Хозяйка не растерялась и со смехом парировала:

— Тогда я буду брать с тебя в три раза больше.

А парень ответил: «Согласен!» — и стал платить ей каждую неделю в три раза больше того, что она просила в объявлении!

Ну, чем, скажите на милость, не прихоти богача? Человека, настолько богатого, что он не знает, через какое окно лучше швырять деньги на ветер?

Вот тут-то и была зарыта собака — что же он делал с такими сумасшедшими деньжищами? Она даже посылала двух своих нормальных сыновей следить за ним; он никогда не ходил в банк, и платили ему наличными. Он, конечно, должен был частенько поддавать по-тихому, но, хоть сыновья ее и следили за ним, шпионили, можно сказать, он никогда не тратился по-крупному, что, по разумению мадам Гинзбург, могло бы нанести существенный урон его несметному состоянию. Машины у него не было, из одежды он покупал только самое необходимое и никакой собственностью, если можно так выразиться, не располагал. Что же до девиц легкого поведения, разодетых в шуршащие юбки с оборочками, он, насколько ей было известно, никогда к ним даже близко не подходил.

Обдумав всесторонне эту проблему, хозяйка в конце концов сделала поразительный вывод, что деньги Лазаря всегда были при нем. Может быть, конечно, он их не всегда держал при себе, в карманах штанов, например, но наверняка хранил их где-то здесь, в комнате, где жил. Она пришла к этой мысли как-то ночью, когда никак не могла заснуть, а на следующее утро с нетерпением дожидалась ухода молодого человека на работу. Однако, после того как она перерыла все ящики и шкафы, по несколько раз обыскала его чемоданы, прошлась по каждому шву на его одежде, ей не удалось обнаружить даже намека на вожделенную огромную сумму денег.

Тем не менее в то утро сразу же, как только парень, продрав глаза, наклонился, чтобы поднять бутылку с горючим, она заметила около окна неплотно прилегавшую к полу половицу, и сердце ее все еще глухо билось от этого открытия. Она была уверена, что наконец-то нашла то, что искала.

Но мадам Гинзбург никогда не задавалась вопросом, как ей надо будет поступить, если она найдет сокровища молодого разрушителя. Конечно, она и не думала их похищать — такая мысль даже в голову ей не приходила. Она была просто помешана на деньгах, мысли о них доводили ее до такого состояния, что деньги снились ей по ночам, и нередко, даже когда она бодрствовала, ей грезилось несметное богатство, почет и уважение в банке, сыновья, разодетые, как наследники английского престола, и все остальное в том же духе, но на самом деле она была честной женщиной и прекрасной матерью. Ей хотелось знать, где этот чертов Лазарь прячет свои деньги, просто ради того удовлетворения, которое она испытала бы, узнав, где этот чертов Лазарь прячет свои деньги.

— Он идет, осторожно.

Лазарь прошел прямо к столу, откусил кусок сосиски, чуть не залпом выпил все еще обжигающе горячий кофе с цикорием без молока, без сахара, черный, как тьма кромешная.

— Все убрано, — сообщил он. — И связано в узел. Во дворе, рядом с мусорным баком.

— Ты там смотри, будь осторожен, может, осколки остались.

— Все выметено, не о чем беспокоиться.

И поскольку мадам Гинзбург стала сетовать на то, какие у нее были замечательные тарелки, от которых теперь остались одни осколки, Лазарь снова пообещал ей оплатить весь понесенный ущерб. Закончив завтрак, он положил деньги за комнату рядом со своей тарелкой, присовокупив к ним несколько чудесных крупных купюр, которые он аккуратно разложил по всему столу, отчего у всех присутствовавших, даже у младшенького дебила, загорелись глаза.

— Это покроет все расходы, — сказал мастер.

И вышел, прихватив с собой свой кожаный мяч и даже не попрощавшись. Ему проще было говорить короткими-рублеными фразами, чем-то напоминавшими пулеметные очереди, потому что он заикался.

Лазарь сворачивает налево, направляясь к Астор-плейс. Улица уже полна оборванной ребятни. Они пинают мяч, носятся как угорелые и кричат. Лазарь идет своей дорогой не сворачивая, не обращая на них внимания. Чуть не под ноги ему падает теннисный мячик; он ловит мячик на лету, машинально протянув к нему руку, как ящерица ловит муху длинным своим языком. Сует мячик в карман. Мальчишки просят его отдать им мячик. Он продолжает свой путь, на ребятишек ему наплевать. Он забыл зайти вчера в табачный магазинчик, чтобы взять там свой конверт, точнее говоря, ему просто не до того было. Сегодня он первым делом пойдет туда, а уже потом — на стройку. Мальчишки все суетятся вокруг него, требуют назад свой мячик, лица их раскраснелись от праведного гнева. На углу улицы Лазарь заходит в автобус. Садится рядом с дверью. Женщина неопределенного возраста держит на коленях пуделя в наморднике.

Напротив Лазаря устроился мужчина; у него тонкие, ниточкой, усики, какие любят носить цыгане и звезды кино, и прилизанные волосы, из-за которых весь воротник рубашки засален. Он курит сигарету, свернутую из сухого кукурузного листа. Лазарь рассеянно вертит в руках кожаный мяч, бьет им легонечко о колени; его гложет неясное, но неотвязное беспокойство. Пассажиров в автобусе на удивление мало, можно даже подумать, что это окраина, но неожиданно на одной остановке заходит так много народа, что даже все откидные сиденья оказываются заняты, людям приходится поджимать ноги, прижимать локти к телу. Автобус отходит от остановки, как бочка, набитая селедкой. Лазарь старается не смотреть на других пассажиров, они у него вызывают непонятное раздражение, их запахи ему так неприятны, что дыхание перехватывает. Он прижимается головой к оконному стеклу. Палящее солнце, толпы людей на улицах, лица, тела в переливчатом мареве сухого жара и запахе раскаленного асфальта. Нью-Йорк уже погрузился в утреннюю сутолоку часа пик, Нью-Йорк уже превратился в ад.

Он сходит на следующей остановке, садится в другой автобус, в первый, который подошел, и скоро снова выходит, ему все до лампочки. Возвращаясь назад, он выбирает дорогу, которая идет в обход Центрального парка. Ему досталась внушительная сумма зеленых во времена Великого Исхода, когда после бегства с отцом от нью-йоркского правосудия он путешествовал с бродячим цирком, собирая шапито перед представлением и разбирая его после спектакля. Тогда Лазарю было, наверное, лет десять. Вдвоем с отцом шагая по сельским дорогам, они расспрашивали местных, нет ли где поблизости покосившегося от старости сарая, амбара или хлева для свиней, который надо было бы снести; и если находили, то продавали деревенским жителям билеты, и мальчик, практически один, почти без помощи отца, ловко орудуя молотком, отверткой да канатами, которые изредка тянула лошадь, сам рушил строение на глазах изумленных сельчан. Именно тогда отец его начал сильно пить и, единожды начав, так и не остановился. Великий Бартакост считал, что сын его наделен исключительным даром, и очень переживал, что таланты Лазаря растрачиваются впустую, таланты ребенка, колыбель которого благословила фея разрушителей, мальчика, родившегося, если можно так выразиться, с молотком в руке, который снес свою первую собачью конуру, когда ему было четыре года, которого Бартакост брал с собой на стройки Нью-Йорка уже в самом нежном возрасте, целенаправленно стремясь обучить сына всем премудростям ремесла как можно раньше, как священники передают своим детям тайны ритуала, Великий Бартакост просто места себе не находил, видя, как таланты его ангелочка растрачиваются на сараи и курятники вместо того, чтобы находить себе применение в Детройте, Нью-Йорке или Чикаго, расти, цвести и приносить плоды, потому что Лазарю на роду было написано, не иначе, стать самым великим разрушителем всех времен и народов — в этом его отец был непоколебимо уверен с самого рождения сына. Но их тогда искали все полицейские страны, и потому они снова топтали пыль и месили грязь проселочных дорог, следуя за бродячими цирками и странствующими ярмарками, терпеливо сносили пустословие проповедников и враждебность деревенских жителей, им опротивели леса, луга и горы, — можно было подумать, что в Америке больше вообще ничего нет! — отец и сын источали ненависть каждой порой тела, они были в постоянном напряжении, как затравленные собаки, никому и ничему не доверяли, спали и ели одни в своей повозке, а по ночам, когда смыкали глаза лишь по очереди, кляли на все лады звезды и свежий воздух.