Этот антисемитский прием карикатурного имитирования «акцента», являющегося следствием еврейского билингвизма, неожиданно принимает в конце рассказа Аверченко совершенно иной характер, когда – почти как у Шекспира – от бренной материи мысль Пинкуса взвивается в метафизические высоты: «Кретон вам не нужен? Хорошо. Мы вам дадим то, что вам нужно. Бархат нужен? Хорошо. Вот теперь вы мне сказали, и я знаю: господину чиновнику нужен бархат. И я был бы убийцей, если бы отнимал у вас время. Уж время такая вещь, что прошла одна минутка, одна маленькая минуточка, и ее уж нет. Она исчезла, и сам Господь Бог не даст ее обратно, не повторить ни лавочнику Розенбергу, ни господину чиновнику…»

Так же, почти трагически и вместе с тем абсурдно, звучит отказ Пинкуса признать на некоем опять же метафизическом уровне тот факт, что темно-синего бархата у него нет, а точнее, самый факт того, что чего-то у него может не быть: «Что значит – нет? Синий бархат мы ждем – через две недели заходите. Могу предложить также головные шали, одеяла пике, галстуки…» Но даже принимая в расчет этот грустноватый философический тон, аверченковский торгаш Розенберг так же карикатурен, как и далек от «парижского» дедушки.

Интереснее и глубже образ Пинкуса Розенберга в воспоминаниях Никитина. Последний описывает благотворительность купца как его взнос обществу за членство в нем: «…в Комитете считался в числе полезнейших членов: за право называться Директором и сидеть между известными лицами он щедро платился». И все же Никитин признает действительную, непоказную щедрость Пинкуса и его заинтересованность в делах Тюремного комитета, а также Николаевского детского приюта. Специальная кухмистерская для евреев-арестантов содержалась в Петербурге на его личные деньги; так же, на свои деньги, заказывал он новые матрасы и кровати для детей приюта. Отдельные его жесты носили благородный, даже, можно сказать, аристократический характер: так, дал он всю сумму на починку водопровода, «лишь бы перестали спорить». Другим аспектом деятельности Розенберга было его предпринимательство, связанное с верой в технический прогресс. Известны были его крупные вложения в «Товарищество электрического освещения Петербурга» Александра Николаевича Лодыгина[90]. В договоре об этом товариществе, подписанном 16 сентября 1874 года, Пинкус Хаймович Розенберг фигурирует как петербургский первой гильдии купец и потомственный почетный гражданин.

Перед своей кончиной в 1881 году, в присутствии Никитина, Пинкус Розенберг возвращал какому-то знатному лицу, имени которого Никитин не называл, деньги, полученные без расписки: «…теперь я рад, что отдал их ему; я сильно сомневался, чтобы жена возвратила их в случае моей смерти, потому что она жадная на деньги, а я не хочу умирать бесчестным».

Но наряду с такими свидетельствами человеческих качеств, сочувствия и бескорыстия, некоторые записанные Никитиным разговоры с Розенбергом погружают нас в бездны его амбициозности:

«– Кто в Петербурге первый человек?

– Государь.

– Нет, а кроме царской фамилии?

– Не знаю.

– Так я Вам скажу: я, да, я.

– Почему Вы?

– Потому что вся аристократия мне должна, и векселями ее наполнен вот этот железный шкаф; она меня любит за то, что я ее выручаю, и уважает за то, что я ей услуживаю, а некоторых и обогащаю».

Говоря это, Розенберг показывал Никитину «серебряный макет иерусалимской синагоги величиной с полкомнаты».

Мы, вероятно, никогда не узнаем, о чем действительно шла тут речь: имелась ли у Пинкуса модель храма, о которой пишет Левинсон, или иерусалимской синагоги, которую упоминает Никитин. Но храм ли, синагога ли – такого рода модели, будучи большой редкостью, известны все наперечет. Одна из моделей была создана в середине XVII века Яковом Иудой Леоном из Амстердама: она воспроизводилась во множестве гравюр[91]. Автором другой был Герард Шот из Гамбурга. А во второй половине XIX века Конрад Шик построил ряд таких моделей и ездил с ними по Европе. В Петербурге, насколько известно, в частных салонах таковая модель практически не встречалась. Так что в данном случае деду было чем серьезно гордиться.

Как мы уже видели, благодаря своей активной благотворительности в 1870 году – Левушке семь лет, – Пинкус Розенберг был награжден званием потомственного почетного гражданина[92], а в 1873 году – новым почетным титулом: кавалер[93]. Справочник Петербургского купечества на этот год упоминает членов его семьи, которые живут с ним: его вторая жена Ривка, его «по высочайшему повелению усыновленный зять Израил-Шмуил» с женой Басей и их дети: Янкель, Абрам, Лейб, Исай, Софья и Роза[94]. Таким образом, мы точно знаем, что в 1870 году семья дочери Пинкуса Баси уже проживала в Петербурге, но нам представляется возможным предположить, что переезд состоялся раньше, не позднее 1867 года. Пинкус тогда вступил в первую гильдию, развелся с матерью Баси и женился на Ривке Моргенштейн, бывшей на двадцатилетие Пинкуса моложе. В 1870 году Ривка родила мертвого ребенка; надежд на других наследников мужского пола у Пинкуса, по всей вероятности, не оставалось. Именно тогда он и попросил высочайшего разрешения усыновить своего зятя, кое разрешение ему было дано. Акт об усыновлении за № 2899 датирован 3 сентября 1870 года. Сам усыновленный Рабинович и его дети получили фамилию Розенберг. Таким образом, «Лейб-Хаим Рабинович» дожил до семи лет; а в 1870 году родился «Лейб-Хаим Розенберг». Родители этого нового Лейба-Хаима стали не только мужем и женой, но еще и братом и сестрой. Как писал Ницше, которого позднее Бакст, как и все его окружение, будет со страстью читать, великий маг мог родиться только от инцеста. Думал ли об этом наш герой, когда читал и ставил Эдипа Софокла? Нам кажется, что не мог не думать.