— Но ведь и ты, дядя Игорь…

— Не сравнивай. Я выполнял свой долг. Я боролся с киргизской мафией.

— Прямо-таки мафией?

— Смейся, иронизируй, называй этих людей иначе. Но в деле Мишки Николаева чувствуется тот же почерк, та же твердая рука, что и в деле инженера Акаева. Давай разберемся: если верить Мишке, его освободили совершенно официально и передали некоему Ястребу. Ястреб, исходя из записанных тобой Мишкиных показаний, человек, решающий достаточно сложные вопросы. Мишка утверждает, что он из авторитетных блатных, а за ним стоят люди из высших государственных сфер. Это тебя не удивляет?

— Дядя, дядя, — Юра встал, сделал несколько шагов по кухне, — это же сенсация. Представляешь, какой можно напечатать материал?

— Представляю. Значит, ты решил бороться с партией?

— Нет, дядя Игорь, я не собираюсь бороться с партией. Я хочу бороться за соблюдение ленинских норм.

— А что ты о них знаешь? — усмехнулся печально Ельцов-старший. — Ничего ты о них не знаешь. И слава богу.

— Что ты хочешь сказать?

— А ничего. Как начнешь копать это дело, тебе сразу напомнят про ленинские нормы.

— Так что же мне делать?

— Думать. Не дергаться и рыть материал. Скрупулезно и с опаской, а главное, молчать об этом. Оставь мне Мишкино письмо и книжечку эту, я по своим каналом кое-что узнаю.

* * *

…А ночь уходила. Поезд летел к новому утру, оставляя на вагонах комки клокастой темноты. Юрий так и не заснул больше, он курил сигарету за сигаретой и вспоминал утро, с которого все началось.

Не позвони ему Мишка или послушай он жену и останься дома, жизнь его сложилась бы иначе.

Но что вспоминать об этом. Он сам выбрал свою судьбу.

А Москва надвигалась. Он чувствовал это, словно излучение необыкновенной силы неслось навстречу поезду. Когда за окном замелькали нелепые дома подмосковного города, он пошел бриться. Нельзя было приезжать домой не в форме. Он с наслаждением выдавил на лицо мыльный крем, взбил помазком душистую пену. Как бесшумно и ласково идет по щекам жилеттовский нож. Как упоительно пузырится и лопается на щеках невесомая пена. Все учел дядя Игорь. Все. Даже американский одеколон «Арамис» передал. Любимый Юрин одеколон, который в Москве можно было купить только по талонам или в «Березке» за чеки.

Проводник постучал в дверь, открыл. В купе стоял запах одеколона и хорошего табака. Да и пассажир был видный, одетый в кожаную куртку и красивые брюки.

— Билет нужен?

— Нет, спасибо.

— А чайку?

— Спасибо, выпью.

— А может быть, кофе?

— Несите кофе.

А за окном проносились дачные поселки. Дома в свежей клейкой весенней листве. Это были ближние подступы к Москве. Дальше начинался город. Вагоны изогнулись на повороте, и он увидел свой город в солнечном, почти библейском мареве.

Все. Он приехал.

Побежали мимо окон последние платформы, по раннему времени практически пустые, поплыли закопченные пакгаузы. Репродуктор в купе грянул марш, и диктор объявил: «Товарищи пассажиры, наш поезд прибывает в город-герой, столицу нашей Родины, Москву».

Та жизнь кончилась. Начинается новая, неведомая, с чистого листа.

Москва. Май 1982 года

Он стоял на площади Ленинградского вокзала и курил. Первая сигарета в родном городе. Конечно, все произошло совсем не так, как он думал, ворочаясь ночами на лагерной шконке. Почему-то не охватило его чувство всепоглощающей радости, которое он испытал в поезде, ушло оно, растворилось. Сколько он рассказов слышал от людей, вернувшихся в Москву «от хозяина», и все почему-то говорили о радости, которая охватывала их на вокзальной площади. А он не испытывал этого чувства. Стоял, курил, словно ожидая, что это ощущение встретит его у входа в вокзал, как любимая девушка с цветами.

Нет. Приехал и приехал…

Он вышел из метро, пересек Грузинский Вал, вошел во двор своего детства. И только там у него в первый раз дрогнуло сердце.

Господи! Ничего не изменилось. Тот же Ленин посередине сквера. Уже переругиваются молоденькие мамы с колясочками и небритые, в живописных нарядах собачники.

Была еще одна лагерная примета, очень точная: какого знакомого первого встретишь, так жизнь на воле и сложится. Не повезло Ельцову. Встретил он первым Витьку Старухина. Тот выгуливал элегантного коричневого пуделя, который совершенно не гармонировал с его выношенным до нитяного блеска старым спортивным костюмом.

— Это ты, Еля? — Старухин назвал его школьной кличкой.

— Как видишь.

— Стриженый… — Витька полез в задний карман, достал пачку «Примы». — Значит, тока-тока из тюряги.

— Именно.

— Ну что, — в голосе Витьки послышались ликующие нотки, — высоко забрался ты, прежде чем в говно упасть. Теперь ты в нем поваляешься. Не все на «Волгах» кататься. Говорили, что жена тебя послала?

Откуда-то, из недалекого вчера, накатила мутная волна злобы. Еле руку сдержал Юрий и ответил по-лагерному:

— Ты кончил?

— Кончил, — ухмыльнулся Старухин.

— Тогда пойди подмойся.

Сказал, словно в харю его небритую плюнул, и пошел по аллейке. Только радость окончательно ушла. Совсем. Напрочь.

Гулко простучали каблуки под аркой. Знакомый звук. Когда-то он любил нарочно шумно прошагать здесь. А вот и его двор. Ткнулся в подъезд, а дверь заперта. Теперь вход с другой стороны.

Видимо, в свое прошлое надо возвращаться с хорошим настроением. Тогда воспоминания становятся светлыми и добрыми. Испортил ему встречу с молодостью гад Старухин, а когда-то на одной парте сидели.

Юрий не уезжал из этого дома. Не собирал вещи, не связывал книги. Отсюда он уехал в военное училище, а в отпуск приехал в новую трехкомнатную квартиру на улице Горького. В старой квартире остался дядя Игорь. Покойная мама любила говорить: «Наконец Игорек устроит свою жизнь», намекая на то, что дядька, оставшись один, немедленно женится на достойной женщине.

Но не таков был Игорь Дмитриевич. Славился он по Москве как ходок, весельчак и гуляка. Так он и не устроил своего счастья. А после гибели родителей Юрия перенес на любимого племянника всю свою любовь.

И вот через двадцать с лишним лет возвращается Юрий Ельцов в дом, где родился. Потому что нет у него другого. Пока он заготовлял древесину в пленительной Карелии, любимая жена выписала его из родительской квартиры, обменяла ее с доплатой на четырехкомнатную и проживает там с новым замечательным мужиком.

Вот что значит всего два года побыть «у хозяина». А в подъезде все-таки не сохранился запах его детства. Тогда благоухало жареной картошкой.