– А то… У меня, между прочим, дядя Гриша, еще медовый месяц идет. В окопах.

– Нечего было жениться. Тебе сколько лет – шестнадцать?

– Восемнадцать.

– Все равно рано, верно, Марек?

– Не знаю, – ответил цыган, очнувшись от своих цыганьих дум. – У нас еще раньше женятся. Волосы между ног выросли, значит, можно!

– Здорово у вас, – оценил Гриша. – Оттого, наверное, все вы такие ушлые.

– Мы не ушлые, мы – сообразительные, – ответил Марек.

Восстановилась тишина. Цыган встал, подошел к заколоченному оконцу и оцепенело остановился перед ним.

– Ну не мучься, сходи! – лениво проговорил Гриша. – Деньги дать?

– Сходить? – оживился Марек.

– Сходи. А то вот пополнение и угостить нечем, – Гриша кивнул в мою сторону.

Цыган снял куртку со спинки кровати, пощупал ее, пробормотал «мокрая», быстро надел ее и, схватив сумку, исчез.

– Время пошло, – с оттенком торжественности сказал Гриша, – через полчаса будет.

Но прошло полчаса – Марек не вернулся. Появился он только через час – мокрый, с блестящим лицом и горящими лихорадочно глазами. С жалкой бороденки капала вода, он шмыгал носом и был весьма удручен.

– Нету нигде, – наконец сказал он.

– Ну и дела… – оценил ситуацию Гриша. – Сказать кому, что в Приднестровье нет молдавского вина, заплюют заживо.

Наверное, от этого все окончательно скисли. И разговоры пошли совсем похоронные. Вспомнили про какую-то семью, которую на машине задержали на той стороне. Жену изнасиловали, привязав гранату к спине, а измордованный труп мужа нашли только вчера.

– Хочешь, завтра посмотришь, здесь недалеко, – предложил Гриша.

Но я отказался. Ничего хорошего в зрелище изувеченной и полуразложившейся человеческой клетчатки. А насчет того, что это прибавляет злости, так мне ее и так некуда девать. Мне надо найти следы Валеры Скокова – это святое, то немногое, что остается после долготерпения войны. Все остальное – развалины, обломки на месте того, чем было государство, наша былая жизнь; все слова, заклинания, поучения, заявления, протесты, речи, благословения и прочая обращенная к народу болтовня есть бредятина, блевотина и мерзость…

А ребята – как сговорились. Просто тоска. Я даже подумал, может, попугать решили нас с Ванюшей. Но потом понял, что у них такое хреновое настроение: идет дождь. Вина нет. Перемирие, которое хуже, чем перестрелка, потому что ждешь, что вот-вот начнется, а ждать ты должен каждую минуту. Вот и разговоры такие. Например, что делает с пленными гвардейцами полиция особого назначения Молдовы. Самое простое – это граната на пузо для раненого: чтоб с ним не возиться. А вот с более или менее целыми существует уже «этикет» обращения; вырезают звезды, жгут паяльной лампой, отрезают всякие конечности, ослепляют. Хотя «работает» таким образом не только полиция; есть у них еще какие-то волонтеры, «барсуки» – те вообще законченные бандиты, на которых даже в Кишиневе не могут найти управы.

Ребята продолжали вспоминать всякие подобные истории, называли погибших друзей, а меня и Ванюшу это не трогало. У меня все слипалось, даже уши, но очень правильную фразу моего товарища Корытова я таки расслышал. Последовала она после глубинного вздоха:

– Ребята, все это мы уже проходили. Тут что, ерунда. Вот в Азии наши друзья душманы такими выдумщиками были…

И Корытов как мог живописал про особо изысканную штучку: кожа сдирается и завязывается над головой – так, что жертва задыхается в этом ужасном мешке. Называется это «розочка».

Я не выдержал, расплющил слипшиеся губы и заорал:

– Корытов, заткнись, мне надоела эта идиотская тема!

Но тут почему-то младожен Юрчик сказал:

– Вам неинтересно – не слушайте!

– Ничего тут интересного нет, глупый ты мальчик, – сказал я в сердцах. – Все это очень гнусно.

И все со мной тут же согласились. А Гриша предложил поспать.

Значит, действительно все это было гнусно.

Я заснул и сквозь неполноценный подвальный сон слышал, как кто-то матерился вполголоса, может, оттого, что мы с Корытовым заняли места, а прибывшим из окопов негде было притулиться. Но никакая сила уже не смогла меня поднять, я вновь проваливался в душное и тяжкое забытье… Потом мой слух привычно уловил автоматные очереди, и, еще не проснувшись, я уже знал, что привычно схвачу свой автомат, влезу в бронежилет, «лифчик», забью его свежими магазинами, новенькими блестящими гранатами да сыпану еще в рюкзак запасных сотню-другую патронов, пяток сигнальных ракет… А потом мы ринемся к вертолетам, вознесемся под грохот двигателей в пыльное небо и сядем у какого-то чертового кишлака, у какой-то богом забытой тропы с окаменевшим овечьим дерьмом и почерневшими гильзами на обочине… И мы раскурочим, раздолбаем, изувечим, сметем с лица земли караван с оружием или без оружия, накроем «нурсами» с полета бродячую банду душманов, потом стремительно сядем ей на голову, чтобы добить, дострелять оставшихся в живых. А потом мы вернемся, пропыленные, провонявшие потом, в чуждой и своей крови, вытащим раненых, если кого-то ранят, или убитых, если случится и такое… А потом мы долго будем молчать и, если будет что выпить, приговорим это быстро, без лишних слов.

…Я вскочил и так и сделал: стал искать свой автомат. И, конечно же, не нашел – потому что нам оружие не доверили. Я выдохнул озлобленно, стряхивая такое реальное, в доли секунды промчавшееся в моем сознании наваждение.

Снова послышались очереди: явственно, четко, видно, совсем рядом. Все повскакивали.

– Давай, ребята, наверх! – командовал Опанасенко. – А вы можете остаться, – кивнул он нам с Ваней.

Я пропустил его слова мимо ушей, вышел вместе со всеми.

Наверху выстрелы звучали особенно гулко и хлестко. Дождь продолжал накрапывать, и, когда после очередей наступала тишина, слышно было, как шуршат капли по листве. И я снова вспомнил Афган, где дождей почти не было, звуки выстрелов тоже были другими – может, из-за высокогорья, может, оттого, что в жару все воспринимается по-другому… Тут ярко-оранжевый трассер прошел буквально у нас над головами. На фоне черного неба он выглядел подобно осколку от большого фейерверка. Не знаю, почему так показалось, наверное, оттого, что я до сих пор не мог всерьез принять эту войну; как это так: бывшая Советская Молдавия вдруг передралась сама с собой, и что самое непостижимое – на той и другой стороне воюют и молдаване, и русские, и украинцы.

– Ты бы в сторонку, за дом отошел: опасно, – предупредил меня Гриша. Он тревожно вглядывался в темноту.

– Да ничего. Тебя убьют – я сразу твой автомат возьму.

Гриша хмыкнул.

– Уже надрались? – спросил Корытов, который вышел вслед за мной.

– Да. Но в атаку вряд ли пойдут. А стреляют от избытка чувств, – пояснил Гриша и, зарядив автомат, побежал в окопы.