Где-то глубоко-глубоко внутри меня, так глубоко, что я не могла понять, как такие глубины вообще могут заключаться в этом ограниченном объеме тела высотой сто шестьдесят четыре сантиметра и шириной примерно пятьдесят, я ощутила что-то такое, о чем раньше совершенно не подозревала, — я не знала, что это нечто внутри меня существует, может быть, оно вообще только что возникло: это нечто было небольшого размера, снаружи какое-то газообразное или жидкое, но внутри, в середине, — твердое, напоминающее земной шар и настолько тяжелое, вулканообразное, раскаленное, как магма, что я, осязая его всеми тончайшими биениями оболочки тела, решила, что это — мое радиоактивное ядро или крохотный, работающий на ядерном топливе, возможно даже пилотируемый, космический корабль пришельцев. И что-то, может быть как раз то, что находилось у меня там, внутри, прорвало мою напряженную оцепенелость, и, слепая от пелены еще не пролившихся слез, но тем более безошибочно, словно прибор с дистанционным управлением, я полетела к учительскому столу. Никто и ничто не могло меня удержать, мои щупальца ухватились за ящик с жуками, средний членик левого щупальца цепко прижал ящик к моему телу, а само тело прямым курсом устремилось к дверям. Другим, свободным хватательным органом, клешней или щупальцем — его можно назвать как угодно, — короче, тем, который не придерживал ящик, я уцепилась уже за ручку двери, когда сзади, словно из далекого далека, донесся голос директора: «Стойте, остановитесь немедленно! Иначе ваш поступок будет иметь далеко идущие последствия. Общественное порицание вы уже заработали, но теперь вам грозит не только строгий выговор…» — неслась мне вслед гневная тирада, но больше я ничего услышать не успела, дверь за мной захлопнулась, и я поплыла по коридору, вниз по лестнице, через школьный двор, за ворота — на волю.

Солнце стояло уже довольно низко, но трава под каштаном была сухая и теплая. Я села на траву и стала думать, что мне грозит. С биологией было покончено, полностью, раз и навсегда, но, может быть, теперь они вообще не дадут мне получить аттестат зрелости. Но я уже настолько успокоилась, что даже эта мрачная перспектива не особенно меня волновала. Ничего, стану парикмахершей, как каланча из десятого «Б», но только точно — дамской парикмахершей, иначе я обязательно попаду в черный кадровый список, когда откажусь намыливать голову директору или учителю биологии. Ах да, мой любимый учитель биологии — ведь по дороге сюда, думая о нем, я снова вспомнила одну фразу, которую когда-то давно моя бабушка сказала своей дочери: «Любовь зла — полюбишь и козла, и тогда его харя будет тебе краше луны и звезд». В общем-то, мой учитель биологии мало был похож на козла, но, пожалуй, он чуть-чуть смахивал на Бизальцки в молодости, лицо которого тогда, после града бронзовок, осыпавшего меня там, под яблонями, напомнило мне луну. Интересно, бабушка, говоря эти слова, имела в виду только своего зятя или вообще всех мужчин, а может быть, всех людей, мужского и женского пола, или всех тварей, включая животных и растения, неважно, какого пола?

Я устала, и трагический пафос моих собственных размышлений мне, честно говоря, прискучил. Но я не хотела уходить из парка, потому что знала: это прощание навсегда. Я положила ящичек себе на колени, дыхнула на стекло и краешком блузки зачем-то протерла его. Потом я нащупала концы изоленты, которой обтянула крышку и края гробика, и с легкостью сорвала ленту. Достала из ящика жуков, вынула из них булавки, поднялась с земли и долго ходила по поляне с жуками в руках, пока не пристроила каждого на какую-нибудь травинку или листочек.

Найдя каждому уютное местечко, я вернулась обратно под каштан, прислонилась спиной к его стволу и тихонько съехала вниз, приземлившись на задницу. Теперь мне уже не видно было всех жуков, но я изо всех сил старалась убедить себя, что в зеленой траве их аляповатые фигурки выглядят почти как живые.

Опасаясь моего присутствия, но сгорая от любопытства при виде отливающего зеленью непонятного существа в оранжевых точках, которое она на расстоянии нескольких метров от меня — я отсюда спокойно могла попасть в нее камнем — высмотрела возле большого листа мать-и-мачехи, появилась ворона. То и дело предусмотрительно отскакивая назад, она концентрическими кругами все ближе подбиралась к жуку. Удостоверившись, что теперь она точно достанет этого майского жука с головой бронзовки, ворона на мгновение отвернула клюв в сторону и потом молниеносно и до того сильно клюнула мутанта, что он моментально распался на части, вороний клюв ткнулся в землю, брызнули в стороны комочки земли, а между травинками образовался небольшой черный кратер. Ворона отлетела в сторону, но тут же вернулась назад, еще несколько раз клюнула покрытое лаком жучье туловище, но потом оставила его в покое, недоуменно помотала головой, расправила перья и, поначалу медленными взмахами, напоминавшими известные физкультурные упражнения, а потом все быстрее и быстрее хлопая крыльями, поднялась с земли.

Твои мечты, мои мечты цветут в твоих воспоминаниях, горят в моих воспоминаниях…

Из эстрадной песни 1970-х годов

На сорок седьмой я решила не садиться; предпочла докурить сигарету, ведь я никуда не торопилась. Сигарета курилась плохо, наверное совсем отсырела. Вкус у нее был как у печеной картошки и вполне сочетался с дымным запахом от угольных брикетов, пропитывавшим воздух. Я уже собралась было прикурить новую сигарету от окурка старой, но тут как раз подоспел следующий трамвай, так что в эту последнюю среду перед Рождеством, в канун тысяча девятьсот семьдесят второго года, я часа на два раньше срока, то есть часов около трех, забралась в вагон шестьдесят девятого, у которого восьмая по счету остановка находилась ровно перед проходной полиграфического комбината, а комбинат вечером этого дня с нетерпением ждал меня к себе на работу.

Для этой поры в вагоне было поразительно пусто. Ловко балансируя по узкому проходу между двумя рядами сидений и успешно преодолевая болтанку разогнавшегося трамвая, я добралась до задних дверей, возле которых, покачиваясь, стоял — нет, даже, пожалуй, почти висел — какой-то мужчина, зацепившись одной рукой за прикрепленную к потолку петлю, а другой то и дело с трудом поднося ко рту быстро пустеющую бутылку.

Я села у окна против движения, так что могла поглядывать то в окно, изображая полное отсутствие интереса, то на этого мужчину.

Мужчина на первый взгляд походил на моего тогдашнего друга; тот же, в свою очередь, напоминал мне иногда, особенно издали или сквозь туманную пелену дождя, фотографию двадцативосьмилетней давности, на которой изображен был один солдат, утверждавший, что он — мой отец. Этот, в трамвае, похоже, явился на свет лет на пять раньше моего друга и минимум лет на десять позже моего вышеназванного отца, но горькими пьяницами, несомненно, были все трое. Однако вовсе не это на самом деле заинтересовало меня в незнакомце, который крепко обнял теперь латунную стойку, а ухом прижался к стеклу в дверях, причем бутылка выпала у него из рук и, не разбившись, подкатилась к моим ногам, оставляя после себя вонючий ручеек. Странность, заставлявшая меня, склонив голову набок, не веря своим глазам, пристально разглядывать мужчину и чуть было не побудившая меня привстать, подойти к нему и потными от любопытства пальцами ощупать его лицо, — странность эта заключалась в его коже, точнее в том, как эта кожа выглядела. Вся поверхность его головы, за исключением свисающих прядями волос, то есть лоб, виски, нос, упругие щеки, подбородок, шея и даже уши — все было покрыто какой-то почти прозрачной субстанцией, которая ровным слоем толщиной сантиметра два-три распределялась повсюду; она не то чтобы дрожала, но была чем-то похожа на желе, напоминая не до конца застывший студень из телячьей головы или поверхность куска глицеринового мыла, несколько часов пролежавшего в воде.