Прогресс шел рука об руку с миром, а потому Европа 1900 г. была совсем не та, что за сто лет до этого. Она стала бесконечно богаче и куда более стабильней. Конференции, происходившие на Парижской выставке во дворце собраний, отражали общие надежды на еще более светлое будущее. Всего прошло около 130 мероприятий, посвященных, включая дискуссии о положении и правах женщин, социализму, борьбе с пожарами, вегетарианству и философии[23]. Там же проходил 9-й Всеобщий мирный конгресс, получивший за свою работу большой приз выставки. «Повсюду в мире стояла удивительно беззаботная атмосфера, – писал Цвейг, – ведь что могло бы прервать всеобщее развитие и встать на пути у этой энергии, черпающей силы из самой себя?» Европа никогда не была сильнее, богаче и прекраснее и никогда так пылко не верила в наступление еще лучшего будущего[24].

Конечно, теперь мы понимаем, что эта вера в разум и прогресс была, к несчастью, неуместна – а европейцы 1900 г. двигались прямо навстречу кризису 1914 г. Кризис этот они преодолеть не сумели, и последствия были ужасны: две мировых войны и множество войн поменьше, развитие тоталитарных уклонов как «справа», так и «слева», яростные межнациональные конфликты и военные преступления невообразимого масштаба. Это было нечто противоположное триумфу разума. Большинство европейцев, однако, не знало, что они играют с огнем. Мы должны отстраниться от нашего знания о грядущих событиях и вспомнить, что люди той эпохи по большей части не осознавали, что они (и их лидеры) принимают решения и делают шаги, которые в будущем ограничат их пространство для маневра и в конечном итоге подорвут европейский мир. Мы должны попытаться понять этих людей, живших столетие назад. Нам нужно, насколько возможно, разобраться в том, как они мыслили, каким опытом обладали, чего страшились и на что надеялись. Что они считали само собой разумеющимся настолько, что эти ценности и убеждения можно было даже не обсуждать, поскольку все и так разделяли их? Почему они не видели опасностей, нараставших вокруг них год за годом перед началом войны?

Справедливости ради признаем, что далеко не все европейцы, жившие в том утраченном мире 1900 г., разделяли общую уверенность как относительно будущего человечества, так и относительно его рациональности. Парижская выставка прославляла эти два столпа общественной мысли XIX в.: веру в прогресс и позитивизм с его убежденностью в том, что наука может решить все проблемы, – но оба этих тезиса уже подвергались критике. Постепенно возникало все больше сомнений в том, что наука может раскрыть все тайны вселенной, работающей при этом согласно четким законам. Работы Эйнштейна и других физиков, изучавших элементарные частицы, указывали на то, что в основе видимого материального мира лежат непредсказуемость и случайность. Впрочем, сомнению подвергали не только реальность – рациональность человека тоже вызывала вопросы. Психологи и социологи показывали, что бессознательное влияет на поведение людей в куда большей мере, чем думали раньше. В Вене молодой Зигмунд Фрейд разрабатывал новый метод психоанализа, который позволил бы погрузиться в бессознательное человека. Свою работу «Толкование сновидений» он опубликовал как раз в год Парижской выставки. Труд Густава Лебона о том, как неожиданно и иррационально люди могут вести себя в группах, произвел глубокое впечатление на современников и все еще применяется многими – включая американских военных. Его книга по психологии толпы вышла в 1895 г., стала популярна и была практически сразу переведена на английский.

Парижская выставка также прославляла и материальный прогресс, но и на сей счет тоже существовали сомнения. Карл Маркс приветствовал разрушительный потенциал развивающегося капитализма, поскольку последний сметал устои старого общества и нес с собой новые формы социальной организации и новые методы производства, которые в итоге должны были послужить бедным и угнетенным. Но при этом многие – как «слева», так и «справа» – сожалели о сопутствующем этому процессу ущербе. Великий французский социолог Эмиль Дюркгейм тревожился из-за распада прежних стабильных сообществ, которые разрушались по мере того, как все больше людей перебиралось в большие города. Другие мыслители, подобно Лебону, беспокоились о том, смогут ли разум и человечность выжить в массовом обществе. Одна из причин, по которым Пьер де Кубертен, основатель современных Олимпийских игр, так ценил спорт, состояла в том, что состязания развивали отдельную личность и позволяли ей противостоять уравнивающему воздействию демократической культуры модерна[25]. Возможно, скорость течения жизни просто слишком возросла? Медики диагностировали новую болезнь – неврастению, сопровождавшуюся нервным истощением и упадком сил. Считалось, что она вызывается беспокойным ходом современной жизни, ее напряжением[26]. Один американский посетитель выставки был поражен тем, как много в Париже новых автомобилей: «Они летят по дорогам, мчатся по улицам, как молнии, угрожая полностью вытеснить гужевой транспорт, особенно в области грузовых перевозок»[27]. На самой выставке посетители осторожно пробовали прокатиться на движущемся тротуаре, а зеваки собирались, чтобы поглазеть на частые падения.

И действительно ли европейское общество превосходило все остальные? Например, ученые, знакомые с историей Индии и Китая, оспаривали тезис о том, что Европа находится на переднем крае цивилизации, утверждая, что обе вышеуказанные культуры уже достигали больших высот в прошлом, но тем не менее склонились к упадку. Так что прогресс, возможно, вовсе и не был линейным. Что, если общества вместо этого развиваются циклически, то продвигаясь вперед, то распадаясь – и при этом совсем не обязательно становясь лучше? И что вообще можно считать цивилизацией? Действительно ли ценности и достижения Запада стояли выше, чем таковые у иных цивилизаций и в иные эпохи? О небольшой экспозиции японского искусства в путеводителе по выставке снисходительно говорилось, что японские художники закоснели в копировании традиционных стилей своей страны. Однако европейские авторы находили вдохновение в творениях иноземных культур. Винсент Ван Гог использовал в своих картинах приемы японских гравюр, а Пикассо много заимствовал из африканской скульптуры, но при этом они не рассматривали свои источники просто как нечто «мило примитивное» и старомодное – напротив! Они считали, что это искусство просто иное и содержит в себе озарения, которых европейской культуре не хватало. После того как граф Гарри Кесслер, культурный и воспитанный немец, посетил в 1890-х гг. Японию, он смог увидеть Европу в новом и невыгодном для нее свете: «Мы обладаем большими интеллектуальными, а возможно, также и моральными силами – хотя в последнем я и сомневаюсь. Но в том, что касается подлинной, внутренней цивилизованности, японцы бесконечно нас опережают»[28].