Но когда в розовый предзакатный час они вернулись в городок, тихо звучал совсем другой напев. Напев, в котором не было ни могущества, ни торжества. Напев, подобный без конца повторяющейся фразе, грустный и прекрасный напев, который перебирал свои трепещущие ноты до потери дыхания, на грани слез. И Люси подумала, что безутешная фея, которая когда-то давным-давно жила в брошенной риге, а потом сгорела вместе с ней от удара молнии, плакала, наверное, точно так же. Малышка Лимбур — мертвая и живая — превратилась в фею. В несчастную маленькую фею с сокрушенным сердцем и похищенным телом. И как же Люси не верить сказкам, не верить в их чудесную реальность, если живые люди под конец своего земного пути придают им плоть, облик и голос? Весь мир — сказка, а жизнь — огромная книжка с картинками — яркими, звучными и благоуханными картинками, которые движутся, пляшут, а иногда потрясают.

* * *

В этот вечер, прежде чем отправиться к себе в спальню, Люси заглянула в новую комнату, в которой ей вскоре предстояло поселиться. Там пахло свежей краской. Через несколько дней привезут мебель — кровать, шкаф, стол и диван. В сумерках Люси прошла через пустую комнату к распахнутому окну, выходящему в огород, и выглянула. Из него открывался вид до самого леса. Но в тумане, поднимающемся с прудов, горизонт казался каким-то призрачным. Люси вдыхала вечерний воздух и вместе с ним успокоительные ароматы, плывущие из огорода, из сада, с лугов. Время словно бы остановилось. Казалось, оно зависло на волне запахов, что источает земля. Этот миг стал дефисом, черточкой, соединяющей день и ночь, или, скорей, с легкостью запятой проскользнул и застыл между ними. В это краткое мгновение время замерло, а мир стал подобен золотому шару в ладонях Младенца Иисуса, которого держит на руках святой Антоний. Мир совершенно округлый и безмятежный. Бездвижный, прекративший вращение, лишившийся истории. В это мгновение мир не столько сказка, сколько сновидение — сновидение, порожденное сказкой, но в то же время и порождающее сказку.

Облокотясь на окно, Люси не поднимает глаз к звездам. Взгляд ее скользит по земле. Она черпает силы в жизнетворном аромате земли и травы, цветов, деревьев, стоячей воды. Она черпает радость в том близком и зримом, что окружает ее и подстилает ей привычные дороги, сулящие каждый новый день новые приключения. Небесные дороги, от которых в таком восторге Лу-Фе, немножко пугают ее: слишком уж они далекие и неведомые. Как-то она поинтересовалась у Лу-Фе, есть ли у звезд запах, и он ей ответил: «Люси, ты что, совсем уже дурочка?» С тех пор эти безуханные звезды подспудно раздражают ее.

Она слушает хриплую синкопированную песню Мельхиора, доброго гения здешних мест, который хранит ночной покой, память, мир на земле. Песня Мельхиора звучит все ее детство и будет отзываться в ее памяти. Люси вбирает в себя смиренный и низкий голос земли, что звучит из века в век и связывает людей с землей, на которой они живут, с их родителями, а через них, хоть этого явно никто не ощущает, с давно ушедшими предками. Малышка Люси не подозревает, что этот голос однажды смолкнет, что наступит зима, после которой Мельхиор не проснется, и придет потом пустая и безмолвная весенняя ночь. Она не подозревает, какое горе она ощутит тогда, правда, это будет детское горе — глубокое, но быстропреходящее. Она не знает также, что придет время и голос этот, так часто звучавший в вечера ее детства, иногда неожиданно будет раздаваться в глубинах ее памяти и что все голоса жаб будут вызывать у нее ностальгическую тоску. И ей неведомо, что память, чтобы вершить свой таинственный труд, подбирает все, что попадается на ее пути, какими бы незначительными и даже нелепыми ни казались эти находки. Вроде самозабвенного кваканья старой жабы.

* * *

Погрузившись в вечер, счастливая Люси вдыхает воздух и вслушивается. Издалека долетают разные звуки. Шелест листьев, журчанье ручья, крик совы, стук ставен и немолкнущая мелодия флейты. Все эти звуки сливаются в смутный ропот. И только песня Мельхиора отбивает звонкий и чистый ритм. «Скоро, — думает Люси, — я буду засыпать под звук этих живых часов, и это будет так здорово». Правда, скоро она опять пойдет в школу. Но по дороге до школы ясными сентябрьскими утрами она будет идти одна. Лу-Фе уедет в пансион. И единственное, что утешает Люси, это ее новая комната. «Надо будет поставить диван Лу-Фе, — думает она, — возле окна, с него тогда можно будет смотреть на небо».

Горе тем, которые зло называют добром, и добро злом, тьму почитают светом, и свет тьмою, горькое почитают сладким, и сладкое горьким!

Исаия, 5, 20

Там, со стороны болот, приоткрылся первый крохотный клочок неба. Синева ночи разорвана — всего лишь малюсенькая прореха на выглаженной безбрежности. Пятнышко света, еще такое слабое, что кажется, будто достаточно синице взмахнуть крылом, чтобы смахнуть его, чтобы края разрыва сошлись. Но из него потихоньку изливается свет, и прореха постепенно растет.

Синева ночи уже трепещет, горизонт становится бледней. Свет сеется, словно мелкий моросящий дождь золотисто-соломенного цвета, пронизывает блеском туман, и рассветный ветерок перемешивает его с испарениями, которые с каждой минутой становятся все прозрачней и прозрачней. Свет растет и неудержимо распространяется на все пространство небес. И сам становится пространством. Земля просыпается, оправляет формы, оживляет краски, настраивает звучания, обостряет ароматы. Земля открывается дню, влажной и сияющей ясности вновь наставшего сегодня.

Это час, когда хрупкая и невесомая красота мира пробегает по блистающим росным тропинкам и пробуждает в живых изгородях и зарослях кустарника, еще переполненных лиловыми тенями, робкое щебетание птиц, оправляющих перья. Это час, когда красота мира неощутимо касается век и губ людей, спящих в своих прохладных спальнях, и сеет в их сердца крохотные зернышки желания. Час, когда расплываются сновидения, становится легким сон; час, когда намечаются и завязываются грезы.

В огороде у старой стены, вдоль которой торчат подпорки для помидорных кустов, лежит мужчина. Лежит на спине, чуть наискосок узкой дорожки, что вьется между грядками. Его затылок покоится на рыхлой земле, поблескивающей росой, у самых кустов помидоров. А каблуки на грядке с цикорием. Он высокого роста. А распростертый здесь, в этот час, он вообще кажется гигантом. Свет радужно отражается от его белокурых волос с золотистым отливом, утренний ветерок зарывается в пряди, легонько шевелит их. Над лицом его нависают помидоры и отбрасывают на него легкие, перемещающиеся красно-оранжевые тени.

Глаза у него открыты. Он не щурится. Глаза уставились в небо — небо цвета сирени и золотистой соломы. Он не заснул, и ни одно сновидение не угнездилось в нем. А плывущий внутри него сон так странен в чистом этом свете, что трепещет на небе, в котором теряется его не понимающий взгляд: небо поворачивается против вращения земли, на которой он распростерт. Сон, что гнетет его, стократ темней, чем фиолетовые тени, задержавшиеся в чаще живых изгородей и зарослей кустарника.