К батарее барона Мейндорфа подскакал офицер Генерального штаба.

— Почему прекратили огонь? — кричал он.

— Потому что не знаем, где свои и где большевики, — был ответ.

— Большевики бегут. Все, что движется на Нахичевань, все не наше. Вот по ним открыла огонь корниловская батарея и бронепоезда! Вот левее тех стогов — все не наши. Беглый огонь! Беглый огонь! — с радостным пафосом прокричал он и, круто повернув коня, поскакал к месту боя.

С большим трудом, и то предположительно, можно было определить атаки нашей кавалерии, не то наши атакуют, не то большевики бегут. Во всяком случае, было заметно, как буденновцы, не понимая наших атак, смешивались и в беспорядке устремлялись на Ольгинскую. Появление к этому времени со стороны Хомутовской конного корпуса генерала Мамантова не давало возможности противнику привести в порядок свои перемешанные части и принять какое‑либо решение. На фронте Корниловской дивизии шел оживленный артиллерийский, пулеметный и ружейный огонь.

До 3 часов дня шло кавалерийское сражение без существенных результатов. Большевики вводили подходившие со стороны Нахичевани все новые и новые части, пытаясь своим продвижением на Хомутовскую охватить нашу кавалерию, но быстро смешивались и отступали. Уже садилось солнце, когда у большевиков по всему полю стали заметны массы конницы, отходившие на Нахичевань. Быстро наступил зимний вечер, стало темно, и бой прекратился. На фронте Корниловской дивизии противник был отбит.

К вечеру подул ветер, небо заволокло тучами и стало вьюжить. В штаб Корниловской дивизии прибыл генерал Барбович. Чины штаба бросились было его поздравлять с блестящим кавалерийским делом, но он предупредил их, высказав мысль, что противник, по причине недостаточных наших сил, к сожалению, не разбит, а только рассеян и что он, приведя себя в порядок, может ночью сделать нам пакость. Генерал был сильно утомлен, но, как всегда, очень спокоен, добродушно шутил и отвечал на пытливые вопросы начальника штаба и начальника дивизии о подробностях сражения.

По многим делам, в которых Корниловская дивизия действовала с кавалерией генерала Барбовича, имя его среди корниловцев было очень популярно. В этот вечер он приехал в штаб дивизии для того, чтобы, дождавшись возвращения посланных трех разъездов, послать соответствующее донесение о том, где и что делает противник, но разъезды не возвращались. Больше всего генерал интересовался, кем занята Ольгинская, и потому осведомлялся о фамилии начальника разъезда, посланного в этом направлении. Получив ответ, он очень удивился.

— Я знаю, — сказал он, — что это отчаянная сорвиголова, но для разведки одной храбрости мало.

Ждать пришлось недолго, и генералу доложили о прибытии разъезда с Ольгинского направления. В комнату вошел корнет высокого роста, сутуловатый. В нем обратило на себя внимание отсутствие военной выправки, которой всегда отличались кавалеристы. Он, правда, видимо, был очень утомлен, но и при этом оригинальная манера держать себя вызывала удивление. Было сразу заметно, что, несмотря на известную его храбрость, Барбовичу он не особенно нравился. Прибывший корнет, войдя в комнату, снял фуражку и, стряхнув с нее снег, каким‑то ироническим взором провел по всем бывшим в комнате офицерам: что, дескать, сидите здесь в тепле и безопасности, а тут, смотрите‑де, какие дела. Далее между ним и генералом произошел разговор, служивший впоследствии веселой темой в досужих воспоминаниях. Между прочим, как корнет, так и Барбович, оба не выговаривали буквы Р.

— Здравствуйте, докладывайте, докладывайте, — с досадливым смущением обратился к нему генерал.

— Газгешите мне сначала отдышаться, — с обидчивым удивлением произнес корнет.

— Дышите, дышите, только докладывайте, — в сердцах и снисходительно бросил ему Барбович.

— И вот мы поехали. В снежной пугге мы едва пгодвигались. Газгешите закурить? — прервал он свой доклад.

— Курите, курите, дайте ему папиросу, а то у меня крученки, — обратился генерал к присутствующим.

Но корнет сам достал из висевшего через плечо портсигара папиросу и, закурив от поднесенной кем‑то спички, продолжал:

— Я доложу Вашему Превосходительству все по погядку… Но генерал перебил его:

— Давайте, в таком случае, не по порядку. Вы в Ольгинской были? — спросил он его.

— В Ольгинской не был, не был.

— Ну хорошо, что вы видели и слышали в пути?

— Видел одного когниловца, котогый вел ганеную лошадь.

Не говоря больше ни слова, с удивлением смотрел на корнета генерал. Неизвестно, как бы продолжался этот разговор, потому что в это время прибыли остальные два разъезда и обстоятельно доложили о создавшейся обстановке: не атакуя Ольгинскую, противник в полном беспорядке ушел за Дон, большей частью в Нахичевань, а меньшей — по льду в станицу Аксайскую.

— Теперь я вам, родные корниловцы, определенно могу пожелать спокойной ночи, — сказал генерал Барбович, уезжая из штаба Корниловской дивизии.

Легкость победы нашей уступавшей в численности кавалерии над «непобедимым Буденным» рождала радостное настроение, омрачившееся слухами о ранении генерала Топоркова.

В № 71 «Военной Были» полковник Рябинский поместил статью «Кавалерийское дело 6–го января 1920 г.», в которой описывает атаку добровольческой кавалерийской бригады генерала Барбовича и казачьей конницы генерала Топоркова. Действительно, в этот день была лихая и удачная атака этих частей в районе Батайска против наступавшей конницы Буденного, пытавшейся прорваться на стыке Донской армии с Добровольческим корпусом, и к вечеру конница Буденного была отброшена и отошла в исходное положение. Все это так. Но что не так, то это желание объяснить отход красной конницы только как следствие действий конной группы генерала Топоркова и, в частности, бригады генерала Барбовича, в то время как бой 6 (19) января был лишь одной из фаз крупного сражения, длившегося с 4 по 8 (с 17 по 21 нов. стиля) января включительно, которое вели, кроме добровольцев, 4–й Донской конный корпус под командой генерала Павлова (а не Мамонтова, уехавшего в Екатеринодар) и 3–й Донской корпус генерала Гуселыцикова. Тот бой не был решающим.