Песня еще не кончилась, когда Бруно, вытянув руку с бокалом, ткнул Кесселя средним пальцем в грудь и радостно закричал:

– «Ла Палома»!

– Да, – прокричал Кессель в ответ, – «Ла Палома»!

– Император Максимилиан!

– Да, – крикнул Кессель, – наш последний рыцарь!

– Нет, – закричал Бруно, – не тот, а мексиканский! Которого они расстреляли, собаки!

– А-а, так значит, тот! – прокричал Кессель.

– Какой? – крикнул Папаня из своего угла.

– А ты молчи, не с тобой разговаривают! – ответил Бруно. – Перед тем как его расстреляли, он заказал эту песню. Это было его последнее желание, ты понял? Когда расстреливают, можно заказать последнее желание, правильно?

– Не знаю, меня еще ни разу не расстреливали! – прокричал Кессель.

– А император Максимилиан захотел услышать эту песню! «Ла Палома» была его последним желанием, знаешь, да? Нет? Ну, значит, теперь знаешь. Кроме того, у него был понос. Это тяжело, когда тебя расстреливают, а у тебя еще и понос. Но он неплохо держался! За это я его уважаю! Ты понял?

– Понял! – прокричал Кессель.

– Да здравствует мексиканский император Максимилиан! – крикнул Бруно.

– Великолепно, великолепно! – подхватил прокурор.

– Да здравствует покойный мексиканский император Максимилиан! – присоединился к ним Кессель.

Бруно допил пиво; когда пустой стакан снова заскользил по стойке, песня завершилась рыдающим аккордом, к которому присоединился еще гитарный отыгрыш. Когда музыка смолкла, Кессель явственно ощутил волну жара, исходящую от камина: казалось, что громкая музыка сдерживала ее какое-то время.

– Может, дверь откроем? – предложил Кессель.

– Можно, – сказал Бруно, – а то прямо сдохнешь тут от этой жары.

– Нельзя, – возразила барменша, – шум будет слышно на улице, и соседи тут же вызовут полицию.

– Ну, хоть дверь сортира открой, – взмолился Бруно.

– Не стоит, там только что побывал прокурор, – заметил Кессель.

– Великолепно, великолепно! – веселился прокурор, показывая свои золотые зубы.

– А теперь давай «Эрцгерцога Иоганна», – потребовал Бруно.

Барменша сняла «Ла Палому». Несколько пластинок снова было пущено по рукам; наконец нашлась нужная – «Эрцгерцог Иоганн. Штирийские переливы». Приторный мужской голос в сопровождении цитры, а в особо патетических местах – и коровьих колокольчиков выводил:

– «Где б ни скитался я, где ни бродил бы я…»

– Эта песня, – закричал Бруно, – как бы в родстве с первой! Эрцгерцог Иоганн был внучатым племянником мексиканского императора Максимилиана.

– «…Я о тебе грущу, – продолжал тенор, – родная Штирия!»

– Насчет высочайшего дома эрцгерцогов Габсбург-Лотарингских, – кричал Бруно, – я кому хочешь сто очков вперед дам! Да здравствует династия Габсбург-Лотарингов!

– Ура! – подхватил Кессель.

– «Там соловей поет, там эдельвейс цветет, там добрый И-о-ганн, эрцгерцог наш живет…»

– Да здравствует, – завопил Бруно, – Его Императорское и Королевское Высочество эрцгерцог Иоганн!

– Ура! – согласился Кессель.

Тенор перешел к переливам. Бруно подпевал, не забывая при этом пить. Брат Кесселя Герман однажды рассказывал, что бывают люди, настолько хорошо умеющие владеть собой, что ухитряются одновременно пить и говорить. Бруно был явно на голову выше их. Точно с последним аккордом цитры он поставил опустевший бокал на стойку и привычным щелчком отправил его барменше.

– У вас сигары есть? – обратился Альбин Кессель к барменше.

– Погодите-ка, – сказал прокурор, дружелюбно улыбаясь и шаря у себя по карманам. Наконец в одном из задних карманов он обнаружил потрепанный футляр из черной кожи.

– Угощайтесь! Это от моего папаши осталось… Не сигары, конечно, а футляр из слоновьей мошонки – Прокурор рассмеялся. – А сигары мои. Хотя я вообще-то не курю сигар – это, так сказать, служебные.

Альбин Кессель вынул из футляра сигару, закрыл футляр и вернул его прокурору.

– Почему «служебные»?

– Вы когда-нибудь бывали в морге? – спросил прокурор.

– Нет, – признался Кессель.

– Запах там, вообще говоря, вполне сносный. Когда меня в первый раз взяли на вскрытие, со мной поехал шеф, старший прокурор Херстенбергер. «Готовьтесь, дорогой коллега, – сказал мне Херстенбергер. – Когда мы с Фрауенлобштрассе завернем во двор судмедэкспертизы, вы почувствуете легкий кисловатый запах. Но не пугайтесь: это с соседней уксусной фабрики. У покойников запах не кислый, а сладковатый, трупы воняют бисквитом. Знаете, бывают такие яблочные бисквиты? Если вы почувствуете такой аромат, войдя в кондитерскую, вы скажете: „М-м-м!“ Но здесь, конечно, – тем более, если вы знаете, что это трупный запах, – вас просто вывернет наизнанку». Так что – ваше здоровье! Ко всему привыкаешь.

– А сигары? – напомнил Кессель.

– Вот, например, сегодня, – начал прокурор со смехом, – эй, Папаня, послушай, тебе это понравится. Девушка, и двадцати лет нет. Самоубийство. Тело потрясающее, умереть – не встать. Честно скажу, Бруно, я в жизни такого не видел! Высокая, стройная блондинка, волосы длинные, а грудь – то, что называется «стоячка» или «ракеты», слышишь, Папаня, если ты еще помнишь, что это такое, – И прокурор обвел руками две воображаемые возвышенности, каждая величиной с голову ребенка, – Стоят, и все. В лежачем положении! У мертвой! Говорю тебе, ты и у живых-то встретишь такое один раз на сотню, даже в стоячем положении.

– А почему она?… – спросил Кессель.

– Что почему?

– Ну, покончила с собой.

– А, это… Крутила любовь с женатым мужчиной, а он ее бросил. Тут тоже кошмарная история: он утром встает, бреется и между делом смотрит в окно. Живет он дай Бог каждому – вилла в Харлахинге и все такое. На террасе у него плетеное кресло, спинкой к окну, а со спинки свешиваются волосы, светлые такие, и ветерок шевелит их – вчера как раз ветерок был. Тут у него – это он мне рассказывал – бритва из рук и выпала…

Папаня, захваченный рассказом, громко икнул и спросил:

– Простая или электрическая?

– Конечно, электрическая, – охотно пояснил прокурор, – иначе бы он не мог одновременно смотреть в окно и бриться.

– А, ну да, – кивнул Папаня.

– Ну вот, бритва выпала и повисла на проводе, – продолжал прокурор. – А он присмотрелся и увидел там еще руку, свисающую с подлокотника, и рука эта показалась ему очень знакомой. Эта девушка ночью перелезла через забор, села в кресло на террасе и приняла яд – всего в нескольких метрах от спальни своего любовника… Кошмар, кошмар. «И Венере Медицейской в сей же час пришел конец». – Прокурор допил свой мутно-желтый коктейль и отдал бокал барменше, которая немедленно занялась приготовлением новой порции – рецепт, судя по всему, был весьма сложный – Хотя в данном случае Венера была не Медицейская, а… Белингрейская? Эта девушка жила в Белингризе.